1945 г.

Здравствуй, Любочка!

С горячим приветом, Василий!

Люба! После большущего времени разрыва в нашей переписке мы выждали время для того, чтобы снова написать друг другу несколько слов, рассказать своё несчастье и пройденное прошлое.

Люба! Хотя и тяжело, но тебе я рад высказать всё. Ведь, милая, как горестно перенести то, что перенёс мой молодой организм! Я никогда не думал, что останусь в живых, и даже никогда не думал, что когда-либо мне придётся на этой бумаге объяснять кому-либо, в особенности тебе, то, что переварило моё сердце, что выдержали мои нервы.

Люба! А если мы сумели ещё навести переписку, так разреши [написать] о том, что письмо, писанное тобой 17 августа, я получил, за которое сердечно благодарю, и в особенности за то, что ты вспомнила мою просьбу и выслала своё скромное фото. Благодарю ещё раз. Ещё раз оно мне подтверждает то, что ты не забыла о старом друге, что твоё сердце имеет хотя бы несколько крошек любви ко мне, а точнее – воспоминаний о [нашей] дружбе.

Любочка! Ты в письме обижаешься на меня за то, что я писал письма Паше, а не тебе. Но, Люба, поверь мне, я же писал в прошлых письмах, почему я так делаю, и ты пойми. Люба! Всё бывает, во время этой войны всё изменилось. А поэтому я думал о том, что, возможно, тебя нету дома, а причины на это могут найтись – или в армию могут забрать, или на работу куда пошлют, ведь всё в движении. Но ничего, милая, обижаться никогда не нужно... Всё урегулируем от сегодняшнего дня и станем писать так, как писали до моей «гибели», вернее, до того дня, когда меня сбили, но как у нас привыкли говорить – «погибли».

Люба! Когда пишу о том, где и как было со мной, меня как-то начинает тревожить, ведь пойми одно: когда только меня сбили, то с горящей машины мне пришлось выпрыгнуть на территорию врага. А поэтому ты знаешь, что там много решений. Как-никак сердце готово выскочить. Долго не долго, но пять дней пришлось мне пробираться, и меня заметили эстонцы, ведь кушать-то я хотел. Потом попал в руки эстонцам, которые как только не издевались! Пойми, Люба, сейчас у меня на голове имеется большой шрам, разбит коробкой автомата. В тюрьму посадили, где также избивали ремнём, мстя за большие разрушения на станции.

Ну а после – немцам в руки, где при допросе били по щекам и по концам пальцев, по носу и ушам. Но я и это перенёс. Все издевательства эти пережил, но военной тайны не выдал. После в лагерь, и там из 76 килограммов веса сошёл на 47,300. Вот представь себе, как там жилось.

Но и это не сковало моей воли и любви к родине. Ведь я знал, что меня ждут дома, я знал, что моя мать изнывает за мной, она проливает слёзы за мной. Я знал и чувствовал, что меня ждёт любимая девушка… Поверь, милая, часто я вспоминал те дни весенние, в которые ты смотрела в окно, ожидая, когда я приду. Часто я повторял твои слова, писанные мне письмом: «Погода облачная, я тебя ждала, а теперь и дождик, а тебя нету». И сидя за решёткой, обнесённой в два ряда колючей проволокой, я говорил другу: «А теперь и дождика нету, и дождик есть, но сколько ни жди, не приду, возможно, и никогда». Но, выгадывая время, я говорил: «Бегу. Смотри в окошко, девушка, смотри, страна, к вам бегу. Я не забываю». И так в один вечер бежал, бежал из-под сильно охраняемого конвоя. Тяжело было. Полон холода и голодая с товарищами, побеждая и переживая все трудности, я пробрался к своим войскам и 25 декабря 1944 года был уже в штабе наших войск. Какая радость! Пойми, Любочка, как будто солнце взошло после тёмной и знойной ночи. Я у своих!

И там началась новая жизнь. Взяв автомат, намотав обмотки, нацепив гранаты за пояс, я снова шагаю на врага-немца, на того, который издевался надо мной. Мстить! И ещё раз мстить – вот мой главный лозунг. Я <…>[1] даже ничего не боялся. Чего страшного – помереть за родину, идя рядом со своими товарищами! И вот в день, когда штурмовали один населённый пункт, меня ранили в ногу. Благодаря тому, что эта рана была лёгкой, я её перенёс за 20 дней, и снова в бой. Вспоминая о своих лётных трудах, о том, сколько летал, я стал проситься в полк, но, не дождавшись ответа, меня в один день ранило, и эта рана была очень тяжёлой. Ранило в таз, и осколок прошёл в живот с повреждениями кишечника. Перенёся две операции, лишившись полутора метров кишки, я снова стал ходить, бегать, петь, хохотать и даже танцевать, не чувствуя боли, хотя чувствуется <…>[2]. В общем, короче говоря, мастера-врачи сумели мне возвратить жизнь ещё на несколько лет. И в настоящий момент нахожусь в том же полку, что и был в Советской.

Вот то, что перенёс, но это же только небольшие вершки, это только лишь маленькие части, которые пережиты, а подробные издевательства я решил тебе не писать, ибо это всё описать никак нельзя. А чтобы описать, нужно целую книгу составлять. Если чем подробнее будешь интересоваться, то спрашивай.

Люба! Может, ты помнишь, я говорил, в случае, если собьют, всё равно уйду. Ну и ушёл. Вот так, а теперь, милая, прошу тебя, пиши мне письма, описывая всё подробно о себе, с кем была после меня, где и в каком месте. Потом скажи Паше, пусть пишет письма и она тоже, я пишу, а она не отвечает. Но этом разреши окончить. Прошу, не обижайся. А лучше всего пиши письма, и побольше, люблю читать и люблю ответы давать, ты сама знаешь. Привет маме, папе.

[1] Написано неразборчиво.

[2] Написано неразборчиво.