Николай Дмитриевич Еремеев (7 января 1906 г. – 17 августа 1950 г.) – политрук 3-й роты 322-го отдельного батальона морской пехоты. Участник боёв за Новороссийск.

28 августа 1942 г.

Жаркий летний день в районе северо-восточнее Новороссийска. 322-й отдельный батальон морской пехоты был брошен за перевал в район Неберджаевки. Я – политрук 3-й роты. Перебрасывались из Борисовки на автомашинах. Сразу же за перевалом всякое движение по дороге – не только автомашин, но и пешеходов – прекращалось. Бои шли в горно-лесистой местности. Единственная дорога простреливалась с сопок. По лесу были разбросаны одиночками и группами фашистские автоматчики. Всюду по обочинам дороги валялись разбитые автомашины, повозки, трупы лошадей. Вся дорога была изрыта воронками от снарядов.

Нас было до сорока человек. Сойдя с машин, мы двинулись по кустарнику вдоль дороги. Прошли древний памятник, кажется, погибшим казакам – завоевателям Кавказа. По моим расчётам, батальон должен был быть где-то здесь. Но ни одного знакомого лица я не видел.

Чётко разграниченной линии фронта не было, что в городе – трудно было понять. Лес, горы – сложное дело. Двигаться дальше вслепую – дело сугубо рискованное. Решил выслать парные дозоры вперёд и по бокам метров на 200-300. Вся группа незаметно сгрудилась у четырёх-пяти стоящих вместе деревьев.

И вдруг – «вжжжии-гах, вжжжии-гах, вжжии-гах» – осколки мин засвистели по сторонам, посыпались листья и ветки, сбитые с деревьев.

Фрицы нас ловко накрыли. Разбежавшись в стороны по кустам, бойцы залегли в складки местности, пряча головы в ямку, под дерево. В течение нескольких секунд, показавшихся вечностью, на мою группу было сброшено около двух десятков мин. Мины падали довольно кучно. Видно было, что группа деревьев у дороги была заранее очень хорошо пристреляна. Об этом свидетельствовало множество воронок и обломанные ветви и кусты. К нашему счастью, дело обошлось благополучно: у двух бойцов пострадали наиболее мягкие части их тел, одному задело осколком плечо.

Наконец, мы набрели на место пребывания КП батальона, он оказался тут же, в лесу, у подножия горы.

Майор Шитов, как всегда, оказался хмельным. В ответ на приветствие он подал сигнал своему вестовому: «Семейко, кружку и кусок сала». Выпили, посмеялись над «салютом», которым встретили фрицы мою группу.

Надвигалась ночь. В лесу было темно, только видны вспышки орудийных выстрелов, да слышен гром раскатов от взрыва снарядов. К полуночи и этот шум прекратился. Наступила жуткая тишина – особенная, фронтовая тишина во фронтовом лесу. Здесь человек уподобляется зверю, в действии у него главный орган – слух.

Пришёл Гриша Дёмин, младший политрук, политрук миномётной роты. Малость выпили с ним, потолковали об обстановке. Кстати сказать, обстановка была не совсем ясная. Понятным было одно: мы находились у подножия сопки «503,5», собственно, это не сопка, а гора, обросшая лесом, вершина её совершенно голая. На гребне вершины третьи сутки сидели немцы, зарывшись в землю, на что они большие мастера. Там у них на северном склоне была поставлена миномётная батарея. Вот и всё, что было известно. Кроме этого, было известно, что высота «503,5» является господствующей в этом районе и что нашему батальону во что бы то ни стало нужно прогнать с высоты немцев. Высота должна быть наша – вот что главное.

Ночью работала разведка, отыскивали пути подхода к гребню высоты. Первая рота во главе со старшим лейтенантом Паковым и политруком Ульяновым расположились где-то правее, им была дана задача за ночь подтянуться на опушку головы высоты «503,5». Левее находилась вторая рота и Остапенко с пулемётной ротой. Где были миномёты Дёмина, я толком и не разобрался – трудно разбираться в горах и в лесу человеку, не привыкшему к этой обстановке. Спали по-заячьи, сжав автоматы в руках. Да и был ли это сон?

Часов с 10 утра 3-я рота в сопровождении связиста гуськом поползла по узкой тропинке в гору. Утро выдалось исключительно тихое, духота неимовернейшая. Фляг для воды, как правило, не было. Разве только у санитаров, которые берегли воду для будущих раненых. Груз оружия, боезапаса, противогазов и скаток шинелей давил плечи. В ушах стоял нудный перезвон, во рту было сухо, а промочить нечем. Подъём крутой, скользили подошвы сапог, гимнастёрки от пота промокли до нитки. Ноги подкашивались, сердце билось учащённо, а в сознании одно – произвести подъём как можно быстрее. Отдыхать нельзя. Таков приказ. По пути кое-какие вещи пришлось бросить. Я оставлял свою шинель, вещевой мешок с бельём, хромовые сапоги и прочие мелкие вещи под кустом у большого ветвистого дуба, поручив при этом вестовому запомнить место и после боя вещи подобрать. Но обстановка сложилась совсем не так, как думалось…

К 12 часам рота подтянулась на опушку, окаймляющую голую вершину высоты «503,5». Лица бойцов были бледными от чрезмерного напряжения физических сил. Гимнастёрки цвета хаки превратились в тёмно-серые, на спинах выделялись полосы от ремней снаряжения, сумок, оружия.

Легли в траву. Никаких разговоров. Даже за махорку мало кто взялся. Устали, перенапряглись.

Через 20 минут связной принёс приказ: комбат требует комроты и политрука к себе.

В трёхстах метрах правее, в больших кустах, был вырыт продолговатый окоп, похожий на могилу. К нему был подтянут телефон, в окопе сидел как всегда хмельной для храбрости майор Шитов. С ним – особист Галактионов. Подошли Паков с Емельяновым. Их рота с ночи заняла походные позиции правее от нас.

Разговор был короткий: высоту взять. Наступать в 12.30, в атаку идти по сигналу красной ракеты (как глупо!). Никаких данных о противнике, о расположении его огневых средств, о численности.

Возражать человеку под изрядным хмелем не было никакого смысла. Спрашивать обстановку также не следовало. Мы переживали дни, когда только что вступил в действие приказ вождя «Ни шагу назад». Это знаменитый приказ № 227, сделавший перелом в ходе всей тяжёлой борьбы в 1942 году.

Мы клялись выполнить приказ Сталина и с честью выполняли его, не жалея сил и самой жизни. Но беда заключалась в том, что кое-кто из комбатов типа Шитова не прилагал своих способностей (если они были) к разумному исполнению этого исторического приказа. Пропойца Шитов действовал по принципу: людей не жалеть, а там будь что будет.

Собрав бойцов, командир роты сообщил задачу. Именно «сообщил». Поставить он её не мог, так как сам толком не знал, куда, на кого, на какие силы должны идти бойцы. Я напомнил приказ № 227, старался подбодрить людей. Хотя был уверен, что идём на верную смерть.

О расположении врага можно было судить лишь по изредка мелькавшим каскам на гребне высоты, когда фрицы поднимали головы из окопа либо переползали из одного окопа в другой. Они себя ничем не выдавали. В сознании мелькнула мысль: умирать – так с музыкой, хотя и глупо, ибо мало-мальски грамотный военный человек видел, что лезть на гору по крутому, свыше 40-50° подъёму на врага, окопавшегося на гребне высоты, впереди которой лежала совершенно голая местность, днём, не зная сил противника и его огневых средств, означало идти в пасть фашистского зверя, не причинив ему никакого вреда.

Ни артиллеристской, ни миномётной или авиационной подготовки и поддержки не было.

Я предложил Островному следить за движениями цепи, управлять боем, насколько позволит обстановка. Особенно просил его принять меры, как только будут обнаружены в ходе наступления средства обороны противника. Я же собирался пойти впереди цепи, надо было подбодрить людей. Раз бойцам не сказали, на кого идём, то нужно самим вести их к цели. А цель-то была невидимая, зарытая в землю, не разведанная.

Рота развернулась в цепь, движение началось. Противник не отвечал, как будто на гребне высоты и не было никого. Однако через несколько секунд всё чаще стали появляться каски, то поднимаясь, то обратно ныряя в глубину окопа. Ребята, быстро передвигаясь вперёд на гору, выбирали на мушку появляющиеся чёрные шары.

Особенно увлекался этой охотой санинспектор Яшка Айзенштадт. Кстати сказать, я не предполагал в нём такого бойкого паренька. Обвешанный по обеим сторонам санитарными сумками, флягами с водою, чёрный, с чуть горбатым носом, с чёрными курчавыми волосами, выбивающимися из-под каски, Яшка Айзенштадт, оказывается, обладал смелостью, отвагой морского пехотинца и сочетал эту смелость с зоркостью глаза и меткостью стрельбы.

Расстояние до вражеских окопов определялось не более чем в 300 метров. Но это был трудный путь, круто поднимающийся в гору, застаревший ковыль целины скользил под отполированными подошвами сапог. Пройдя 25-30 метров, цепь попала под метко ложившиеся мины. Появились первые раненые. Яшка Айзенштадт, отложив свою охоту по чёрным шарам, забегал вдоль цепи, то и дело припадая к земле рядом с лежащим раненым бойцом. Быстро перевязав одного, он бежал дальше, к другому, добежав до левого фланга цепи – поворачивал обратно, часто даже не пригибаясь перед недалеко разорвавшейся миной.

Пошёл, пошёл вперёд! Не залегай, беги, морячки! Чем скорее наверх, тем ближе победа.

Огня стрелкового оружия не было слышно, но мины беспрерывно рвались вдоль цепи, их разрывы не отставали от бойцов. Немецкие миномётчики оказались довольно искусными в ведении огня по движущейся цепи.

Мигом были пройдены первые сто метров. Отстающих в цепи не было, но раненых оказывалось всё больше.

Я ощутил резкий удар по правому плечу. Конец портупеи походного армейского снаряжения свалился с плеча… Боли не было, и я не обратил на это внимания. Но вот по руке побежала горячая струйка – вниз от плеча к локтю и ниже, к кисти руки.

– Соколенко, меня, кажется, чухнуло, – сказал, обращаясь к вестовому, маленького роста, но крепкого телосложения, бывшему горняку Донбасса.

– Здорово, товарищ политрук? – и губы его маленького рта собрались в бутончик.

– Да как будто не особенно, – я покрутил автоматом в правой руке. – Всё в порядке, кости целы.

Но вдруг, как стая шмелей, брызнули, завизжали над ухом пули. И только после этого визга донёсся до сознания несколько глуховатый, почти деревянный, как колотушка ночного сторожа, стук немецкого пулемёта. Колотушки зачастили по всему гребню высоты. Немцы включили пулемёты. Вниз по склону сразу покатилось несколько бойцов. Ливень пулемётного и ружейного огня превратился в сплошную массу свинца. Вместе с этим не прекращали рваться мины.

Цепь упала на землю, залегла, замерла. Внезапный поток пуль заставил прижаться так плотно к земле, что, казалось, тело вдавило в никогда не паханную целину, а жиденькие былинки ковыля превратились в мощные стволы деревьев, способные защитить голову от укусов свинцовых шмелей, тысячами жужжащих над головой. «Дзив, дзив, дзив» – слышны скользящие удары по каске.

Соколенко прижался к земле справа и чуть-чуть позади. Лицо его было плотно приплюснуто к земле. Вдруг он повернул голову направо, блеснули два глаза. Блестящие на запылённом грязном лице глаза спрашивали: «Жив ещё? Что же дальше?»

Короткими перебежками цепочка продвигалась вперёд. Ливень огня усилился, стал ещё ожесточённее. На разрывы мин уже не обращали внимания. Сознание уже работало молниеносно и как-то механически. Желание было одно: скорее, скорее добраться до окопов, грохнуть гранатами и… Кончать этот страшный свист и лязг, грохот и жужжание.

Цепочка ползла всё дальше, выше к цели, к окопам врага.

– Буторин, Аркаша, давай, давай, браточек, вперёд!

Командир первого взвода старший сержант Аркадий Буторин, он же парторг роты, на два-три метра впереди цепи вскакивает, потрясая автоматом:

– Вперёд, братва, даёшь в Бога…

Его крепкая фигура тут же, преодолев три-пять метров, падает, срастается с ковылём, прилипает к земле. Его примеру следуют бойцы взвода. Миг – и ещё на несколько метров ближе к цели.

Стрельба нашей цепи – не дружная, да и стрелять не было особенного смысла. Немец зарылся в землю, его выстрелом из винтовки или автомата не прошибёшь, стрелять снизу вверх ползущему по крутому подъёму в гору – дело малоэффективное. Эх, если бы артиллерия, хотя бы миномёты… Если бы штурмовиков хотя бы тройку – вот это бы дело! Но не было поддержки – ни артиллерии, ни самолётов. Выход был один: скорее в окопы врага – ударить гранатой, прикладом, вцепиться зубами и рвать по-собачьи, по-звериному, только этим можно было сократить время затянувшейся кровавой схватки. Да, только одно – скорее в окопы, а там будь что будет. Во всяком случае, только там либо жизнь, либо смерть. Назад нельзя. Позади – только смерть, и смерть бесславная, позорная смерть труса.

До окопов осталось 50-60, максимум 70 метров. Гадючие фрицы, ну чего бьёте по лежачим, выходите на открытое поле, вылезайте из своих нор, в ваших руках перевес сил… Боятся, гады, сидят в норах и жгут ливнями свинца.

Цепь редела всё больше… Бойцы валиками катились вниз по склону, а кое-кто, вскинувшись, замирал без движения на месте.

Вдруг по цепь пронеслось: «Политрук, политрук покатился!» Глянул – слева действительно покатился по склону человек. Но какой политрук, откуда он взялся? С трудом понял, что речь идёт о политруке третьей роты.

– Ерунда, братва, политрук здесь, живой! Ползём, братишки, ползём, ещё немножко, вперёд! Аркаша, дружок, ползём…

Подъём стал ещё круче, подошвы сапог скользили, серебристый ковыль обрывался в жмене руки. Пальцы впивались в землю, в корни травы…

Резкий удар в спину, осколок мины впился в тело, но он вызвал лишь мимолётное внимание. Сознание просто лишь отметило факт удара, и не более. Сразу же всё было забыто, боли не чувствовалось, ей не было места в сознании. Вернее, она не доходила до сознания.

Движение вперёд медленно, но продолжалось…

Мы были у окопов так близко, что дальше ползти и тем более отлёживаться означало пассивно ждать смерти. Нужно было забрасывать окопы гранатами и врываться в них самим.

– Буторин, Аркаша, гранаты по фрицам и марш в окопы к ним!

Следя за воздухом над головою, механически вставил запал в РГД, чуть-чуть приподнялся на левое колено для удобства броска, большой палец правой руки лёг на предохранитель… В воздухе мелькнул чёрный шарик… Сильный удар в правую сторону лица, ручеёк огненных искр из глаз. В сознании отмечена мысль: «Ну, готов». На всю жизнь запомнились глаза, полные страха, вестового Соколенко. И… всё. Ещё кажется, что я двинул свой ППД в сторону Соколенко, будто передавая ему на память.

Очнулся, боли не чувствую. Первый же вопрос в сознании: «Поднялась ли цепь? Ворвались ли в окопы?»

Я оказался метрах в 40 ниже, позади цепи. Цепь лежала неподвижно. Я же скатился вниз по склону высоты так же, как катились до меня многие. Я чувствовал безумную ярость, зло на лежащую цепь: почему лежат? Почему Буторин не поднял людей в окопах?

– Буторин, в Господа Бога… Побьют, как куропаток, не дав взлететь. Марш в окопы!

Правая рука потянулась вверх, чтобы погрозить кулаком… Страшная боль пронзила всю правую сторону тела. Сжав зубы от боли, я повалился на землю… Резким усилием воли поднялся на ноги и мысленно отметил: отвоевался. И вдруг нахлынуло абсолютное безразличие ко всему. Свист пуль, грохот разрывов мин и гранат не вызывали абсолютно никаких чувств. Я стоял и с грустью смотрел на цепь, среди которой рвались гранаты врага.

Всё пропало, как жалко ребят…

– Товарищ политрук, ложитесь! – и чья-то сильная рука потянула к земле. Это оказался комсомолец Шабаев, раненный в ногу. Он потянул меня по направлению к опушке леса, находившегося метрах в 200-250…

После трёх месяцев госпитального «ремонта», хотя я и был признан лишь ограниченно годным, я встал опять в строй.

22 июня 1945 г.

День сегодня поистине исторический: двадцать второе июня! Это число запомнится многим поколениям. В этот день ровно четыре года тому назад я с другом Николаем Владимировичем Селезнёвым, с нашими жёнами и дочурками часов в двенадцать дня шли по проспекту Газа города Ленина. Шли весёлые, подкрепившись свежим пивом в буфете универмага у Нарвских ворот.

На лицах было счастливое благодушие; весёлый щебет девчушек ещё больше вливал в сознание чувство прекрасного и радостного. И вдруг хлестнуло по слуху гадкое, противное, вызывающее омерзение слово: фашисты! Это слово за последний год редко упоминалось, и поэтому теперь оно как-то особенно прозвучало в ушах.

Голос раздавался от репродуктора, висевшего на стене дома. Возле него стояла небольшая группа ленинградцев. Их лица были мрачны, злы, руки сжимались в кулаки. Мужчины усиленно затягивались дымом папирос, женщины нервно перебирали в руках сумочки.

Слушателей было немного. Оказывается, по радио с самого утра неоднократно передавалось выступление В.М. Молотова, сообщившего о вероломном нападении на границы нашей славной Родины фашистских банд. Как-то трудно было сразу осознать всю серьёзность происшедшего. С огромным трудом оно вкладывалось в сознание.

Неужели началось? Неужели кончилось счастье семьи, ребёнка… Да, это так. Кончился мирный период, жизнь надломилась, угроза нависла всей тяжестью. Слетели с лиц счастливые улыбки. Голоса ребёнка, жёны испуганно оборвались. Слово, страшное слово «война» зазвучало в ушах, как после сильного взрыва.

Война! В одном слове сказано всё.

Много пришлось испытать невзгод и огорчений, много утекло воды за это время. Много пролито крови и слёз, много друзей и родных ушло навсегда, безвозвратно. Много замечательных жизней полегло на полях невиданных до этого сражений. Тысячи разорённых очагов, тысячи осиротевших детишек. Горем залита страна.

И тем не менее, радостно на душе. Радостно потому, что сегодня – 22 июня 1945 года – мы вспоминаем тяжёлое прошлое с полной уверенностью, что начатое четыре года назад больше не повторится. А если и повторится – то не так страшно. Большую школу прошли мы за истекшие четыре года.

Радостно сегодня потому, что мы не только преодолели грозную опасность, но и разгромили фашистскую нечисть. Мы в боевых походах пронесли наши победные стяги через десять границ врагов и друзей, уничтожая первых, возрождая к жизни вторых.

Красная армия и Военно-морской флот нашей Родины покрыли свои знамёна славой, которая будет жить в веках. Знамя Победы нашего могучего народа водружено в сердце фашистского логова – в Берлине.

Сколько пережито, сколько выстрадано! Эти четыре года пронеслись, как вихрь. Кажется, только вчера всё это было. Вот час тому назад, стоя на скалистом берегу пролива, соединяющего два моря, я долго смотрел на косу Тузла, на узкую полоску земли в проливе и вспоминал: кажется, вчера я с ротой морских пехотинцев оборонял эту косу, а берег, на котором стою, был чужим, страшным берегом, откуда с визгом летели на голову десятки снарядов и мин, посылаемых врагом. Это было ровно два года назад. Теперь на этой косе мирно трудятся рыбаки, как и в доброе довоенное время.

Да, много пережито, много выстрадано. Тем приятнее и красивее кажется будущее.

Мы заново начнём нарушенную врагом, прерванную фашистскими варварами жизнь. Залечим раны, укрепим ещё сильнее наши мускулы, и уж если найдётся в мире человек, вздумавший повторить путь кровавого Гитлера, – ПУСТЬ ПЕНЯЕТ НА СЕБЯ.

Мы много пережили, многому научились.