31 декабря 1942 г.

Дорогой Вячеслав!

Как хорошо вы написали ваше письмо! Какой-то особой теплотой и искренностью дохнуло на меня ваше письмо. И мне очень захотелось написать вам ответ, и чтобы вы его скорей получили. Разве может чем-либо обидеть или задеть такое письмо, напротив, родной, оно вызывает самые лучшие чувства и мысли, и хочется также, чтобы мой ответ согрел вас своим теплом. Простите, что, может быть, не смогу выразить словами всё то, что чувствую, но надеюсь, что вы меня поймёте.

Вячеслав! Как хорошо вы назвали меня – «сестрёнка»! Милый, родной мой братишка, как я горжусь, что есть у меня такой замечательный брат! И если кто спросит в следующий раз из бойцов: «От кого письмо получил, Вячеслав?» – отвечайте, не задумываясь: «От сестры». Тем более что и фамилии у нас одинаковые.

Ну вот, как чудно получилось, не с того листа начала. Но ничего, родной, не обижайтесь, это от полноты чувств, не обращайте внимания на форму.

Братишка, не обижайся, может, это и нехорошо, но я прочитала твоё письмо нашим соседям, они тоже из Ленинграда, и у них сын Борис Сергеевич Крылов тоже находится на Ленинградском фронте. Они тоже передают тебе привет и желают скорейшей победы над врагом. Им очень понравилось твоё письмо.

Как-то незаметно, милый, перешла с «вы» в начале письма на «ты» в середине, но думаю, что ты не обидишься, тем более что ты первый назвал меня сестрёнкой, и я с радостью приняла это название. Как буду ждать я ответа на моё письмо! А письма идут так долго, целый месяц.

Дорогой Вячеслав! Даже в таком богатом русском языке не могу найти слов для выражения нашего восхищения вашей борьбой, вашими боевыми делами, и главное – теми, кто творит и совершает эти дела – вами, славными и храбрыми нашими защитниками. И для спасения самого дорогого – жизни наших защитников, я не пожалею отдать, если бы это было возможно, всю свою кровь, и ничего в этом не будет героического и особенного, потому что все советские девушки готовы сделать так же.

Любимый брат, я хочу знать о тебе подробнее, кто ты, откуда, где родные. Я ведь не из Куйбышева, а уроженка Тамбовской области, и я горжусь тем, что это на моей родине поднялось движение патриотов-колхозников, отдающих свои деньги на постройку танковых колонн, авиаэскадрилий. (В Куйбышев я эвакуировалась с заводом из Москвы.) Не оттуда ли и ты, Вячеслав? Там много было у нас родных Строковых. Я сама родилась в Уваровском районе, в селе Нижний Шибряй, в 1920 году. Мать моя была учительницей, а отец – председателем первых сельсоветов. Зовут моего отца Степан Романович Строков, он служил матросом в Черноморском флоте, в боях за Одессу был ранен в 1918 году.

Пишу тебе письмо, братишка, а через несколько часов наступит Новый год. Я буду думать о брате Вячеславе, который встретит этот Новый год в землянке, в кругу боевых друзей, а может, и в бою. Но следующий Новый год мы будем встречать вместе, когда враг будет разгромлен! Так поднимем бокалы (а вы – что у вас найдётся под руками) за будущую нашу встречу в 1943 году!

Но раньше мы поднимем бокал за желанную победу! С горячим приветом, Ольга.

28 апреля 1944 г.

Моя родная, любимая! Нет и нет писем от тебя. Что случилось? Наверное, что-нибудь ещё, кроме того, что ты моих писем ждёшь. Ты вот сама не пишешь, а я очень беспокоюсь: весна, сырость, ты, очевидно, при всей своей голиафности предрасположена к гриппу (я, видимо, один из миллиона не боящийся его, абсолютно иммунитетен, в чём дело, сам не понимаю), и все твои недомогания не есть ли признаки гриппа, который сидит в твоём организме и потихоньку его гложет? Как твои швейные дела? Сшила ли пальто? Ты в нём хорошенькая? Ты вот подумаешь, что я смеюсь, а я, ей-ей, и не думаю, когда любишь, обязательно всегда пишется.

Я не помню, поздравлял ли тебя с маем. Поздравляю. Сам я осенний, весна на меня тоску нагоняет, и осенью я нашёл тебя, не «сестрёнку», а мою Ольгуську, вцепился в неё и не выпускаю, хотя у тебя и была попытка вырваться.

Здоровье моё сейчас такое: нога болит чуть-чуть, плеврит кончился, остался, очевидно, бронхит, т.к. кашляю. Да настроение не весеннее, вернее, весеннее, т.е. то, какое я всегда имею весной, – тоскливое. Так хочется тепла, ласки, нежности твоей, и нет её, вот и тоска, и строчки «дядя лось» от этого. Целую тебя крепко, моя крошка, моя большая крошка, оторванная от меня, и не пишущая мне, и сердящаяся за что-то на меня. Целую тебя, твои ручки, твои ножки, твой носик. Люблю тебя, твой Вяча.

10 мая 1944 г.

Ольгуська, курносенькая моя!

Получил от тебя письмо, в котором, вскрывая его, рассчитывал найти фото Юли (от 3.05.44) и открытку от 4.05. Сначала отвечу на твой упрёк. Без меня на фронте не обойдутся, и вот почему – каждый хорош на своём месте. Учиться посылают единицы, а воюют миллионы, если я в этот процент не попал, беда небольшая, т.к. я учился в своё время много и долго и выучился. Тем, кому надо подучиться воевать, пусть учатся, я уже учён и «практику» прошёл основательную. Затем, это не курсы, куда посылают на месяц-другой, а серьёзная школа, дающая профессию, вот пускай майоры и учатся, если их привлекает военная профессия. Я же сугубо гражданский инженер, неплохой исследователь, и командование, и я знаем, что как только будет возможность вернуться к моему микроскопу, так я вернусь в первую очередь. Для чего же мне учиться тогда в военной академии? Место там занимать, раз это не моя профессия? Поэтому туда лучше послать человека, который и в мирное время будет в армии. Так и делают, а упрёки мне сыпать незачем, я на нашем фронте не из последних офицеров, и мне соответствующее место на фронте всегда есть, и я его оправдываю.

Про всё, что ты мне написала, про встречи, разговоры, шутки и развлечения твои я ничего плохого не думаю. Для меня отдых – это только сон, такой, когда меня не тревожат ни от нас, ни от противника. Редко бывает, чтобы я высыпался, а невыспавшийся я несколько раздражителен и резок. Ты всё ещё девочка, если тебя привлекает и удовлетворяет катание на грузовике и мотоцикле. Я в первые месяцы войны спал на ходу в кабине автогрузовика (снаряды возил), так с тех пор отвращение к езде на этом транспорте. Лошадь лучше, и на огневую вылетать на галопе под нос врага можно с большим успехом, ещё до стрельбы морально подавляя врага. А мотор гудит, тарахтит и воняет, и не везде ходит. Вот в танках признаю – мотор на месте.

Праздник провёл, как и все, стрелял и чуть <…>[1]. Ну, моя коричневая, что это тебе захотелось модничать так? Ну что же, поздравляю со всеми обновками, ты же всё-таки женщина, и женского у тебя не отнимешь. А у меня пилотка зелёная, шинель серая, брюки синие, сапоги чёрные, ремень коричневый, <…> зелёные, шпоры блестящие – тоже всё, как видишь, <…>. Будь здорова, прижимаюсь нежно к твоим ручищам, саму Ольгуську целую нежно в губки. Твой Вяча.

18 января 1945 г.

2 ч. ночи.

Ольга!

С чего же тебе начать? Начну с того, что я дежурю. Помещение холодное, ветер гуляет по комнате, температура в районе нуля. Закоченели ноги и руки. И ещё терпеть этот холод до 10 ч. утра, и только тогда можно будет перейти в тёплое помещение. Такое «удовольствие» у меня три раза в месяц. Я больше всего боюсь, что у меня опять в результате охлаждения отнимутся ноги, и тогда месяца полтора-два придётся валяться в госпитале. Какие мы всё-таки оба с тобой безногие! Ты не обижайся, я разговариваю с тобою так, как давно уже не говорил, терзаемый всякими сомнениями, подозрениями и прочей чепухой, не обижающей, а даже оскорбительной для тебя. И это пишу тебе, потому что вижу слушающую мою Ольгуську, «повесившую уши на гвоздь внимания» (китайская пословица).

Одно за одним получил три твоих письма, оттеняю слово «твоих», потому что это письма Ольгуськи, а вернее, моего Леля. Письма от 8-9-10 января. Почерком неторопливым, с характерным наклоном (косые строчки), то есть такие, какие я называю чисто Ольгуськиными. Сожалею, что нет у меня больших листов бумаги, и пишу на блокнотных, заранее прошу прощения. Ты любишь получать на ватмане, увы, его давно нет! (Оля, в письме ошибки в словах будут, это оттого, что пальцы – как сосульки, даже стучат.)

Моя Оля, целую тебя, Оля, крепко и хорошо, мою Ольгуську, переборовшую себя и опять ставшую прежней, и хотя письма насыщены колючками мне, я вижу опять тебя, Ольга, Ольгуська…

19 января 1945 г.

Ольгуська! Ну, я всё ещё не ложился, только приготовился. Пурга метёт жуткая. У меня в комнате снег веет сквозь щели в рамах. Надеюсь заснуть, навалив на себя и одеяла, и шинели. Нога, конечно, болит, такие сильные охлаждения мне противопоказаны. А настроение у меня превосходное, всё твоя теплота в письмах сделала. Какая же ты на самом-то деле? Целую мою Ольгуську… Твой Вяча.

30 марта 1945 г.

Ольгуся!

У нас весна! Вчера ехали на санях, и вывалился прямо в лужу. Утром вчера был на лоне природы, слушал на рассвете токование тетеревов, не передаваемая в письмах музыка, непонятая тебе, горожанке, волнующая и захватывающая. Так тянет к тебе, что в иные дни невпопад отвечаю даже. Ольгуська, ты моя Ольгуська, целую тебя крепко-крепко. Твой Вяча.

[1] Здесь и далее написано неразборчиво.