Василий Иванович Калоша (1921 г.р.) – уроженец Украины, переехавший до войны на Кубань, в станицу Платнировскую. На фронте с 1942 г. в составе противотанковой роты. Участник Сталинградской битвы. Был ранен, попал в плен, где потерял зрение. Был освобождён в 1944 г. После лечения в 1945 г. вернулся домой. В 1980 г. под его диктовку написаны воспоминания «Смерти не будет, будет музыка», много лет хранившиеся в семье, а затем переданные в музей школы № 25 Кореновского района.

…Мой последний бой был 2 ноября 1942 года. В это время наши части Сталинградского фронта вели тяжёлые бои под хутором Быково. Он несколько раз переходил из рук в руки. Наконец, фашисты не выдержали, отошли. Рано утром к нам прибыло пополнение, подвезли боеприпасы, накормили горячей пищей. Бой начался в пять утра. Несколько раз атаковали нас немцы крупными силами. Мы не только выдержали, но и перешли в контрнаступление. Противник не ожидал этого, и в первые полчаса стал отступать. Потом бросил новые силы, и бой превратился в ад. Кругом всё звенело, трещало, горело, дыбилось от снарядов. Никто не хотел уступать. Наша рота пэтээровцев пошла в обход и уже приблизилась к первым избам. Здесь меня и ранило. Пуля прошла через правый висок и вышла в левый глаз. Целый день пролежал я на поле боя без сознания. Очнулся вечером – у немцев.

Нас принесли в избу. Раненых уже здесь было полно, но лежали на полу друг на друге. Меня тоже бросили на кого-то и прикрыли кем-то. Немцы ходили прямо по раненым. Расстреливали тех, кто выражал недовольство и просил медицинской помощи. Не прекращались беспомощные крики и стоны. Нам не только не оказали медицинской помощи, а даже стали пинать коваными сапогами тех, кто сильнее всех ругал фашистов и стонал от ран. Я тогда ещё не знал, что ослеп на всю жизнь, пытался понять, почему я не вижу. Ведь глаза были открыты, я это ощущал руками. Решил ждать, пока уймётся адская боль и стухнет опухшее лицо.

Где-то в полночь в нашу избу стали толкать женщин и детей. Они падали на раненых, начинали кричать, их расстреливали. Испуганный, раздирающий душу крик детей прерывался автоматными очередями и пистолетными выстрелами. Женщины при виде всего этого теряли сознание. Мне было вдвойне тяжело от собственного бессилия, от того, что я только слышу, но ничего не вижу.

Невыносимо хотелось пить. Губы потрескались, сильно болели. Я хотел смочить их собственной кровью, но она успела присохнуть и больно сжимала кожу лица, рук, шеи.

Кто-то тихонько сказал мне: «Не шевелись, немцы смотрят в нашу сторону, приготовили пистолеты». Я затих. Силы покинули меня. Я снова впал в беспамятство. Когда я пришёл в себя, первое, что услышал, – это крики и стоны. Всё тот же голос сказал, что наступило утро и что раненых выносят на улицу. Мне было как-то всё равно, я не мог даже рукой шевельнуть. Но всё же теплилась надежда, что на улице смогу получить хоть каплю воды. Не верилось в такое зверство фашистов, ведь они тоже какие-никакие люди, могли дать раненым воды. Но я жестоко просчитался. Этот искусственный отбор на выживаемость только начинался. Нас набросали, как попало, в машину и повезли по ухабистой дороге. Здесь я не выдержал, стал громко стонать, но голоса своего из-за криков больных не слышал. Дважды в дороге терял сознание. Наконец, нас привезли в город Котельниково. Сгрузили на холодную сырую землю в железнодорожное депо. Пролежали мы здесь трое суток без воды, пищи и медицинской помощи. У многих загноились раны и издавали неприятный запах, многие не выдерживали таких мук – умирали и тут же разлагались. Обессилевшие вконец, раненые не могли уже даже стонать. На четвёртые сутки нас погрузили в товарные вагоны. Только теперь нам дали по стакану воды – она для нас была дороже всего на свете. Врачам из пленных разрешили оказать нам медицинскую помощь. Они перевязывали нам раны, чем могли. При осмотре мне сообщили, что я навсегда потерял зрение. Услышав такое заключение врача, я лишился чувств.

Очнувшись, я понял, что лежу на соломе. Голова раскалывалась от боли. Кто-то сказал, что нас привезли в концлагерь города Ремонтное и что мы сейчас находимся в конюшне. И ещё я узнал, что больше сотни раненых умерли в дороге и что нам ещё дали по стакану воды. Я выпил свою долю и не успел прийти в себя, как полицаи стали выталкивать нас на улицу. Меня кто-то из пленных взял под руку, и мы вышли на свежий воздух. Стало легче дышать. Построились.

Начальник лагеря объявил через переводчика: «Кто выдаст коммунистов и комсомольцев – получит булку хлеба и десять сигарет». Простояли около четырёх часов. За это время много раненых попадали. Пристреливать их немцы не стали, надеясь, что среди них, потерявших надежду на жизнь, могут быть предатели.

Мы стали расходиться по приготовленным для нас блокам. Вдруг я почувствовал чьи-то слабые объятия и очень знакомый голос. Это был Вася Демидов – мой боевой друг по разведке. Радость моя была безграничной. Я как-то сразу воспрянул духом. Вася остался без кисти руки и был ранен в обе ноги, но ходил на костылях.

Здесь впервые за столько дней нам дали по пол-литра какой-то густой жидкости, похожей на кофе. Начались голодные и холодные дни в концлагере, наскоро оборудованном на нашей земле. Среди дня и ночи немцы бесцеремонно хватали и расстреливали коммунистов и комсомольцев. Значит, среди нас начали действовать предатели. Вася Демидов предложил создать подпольный комитет по их выявлению. Из каждого блока нашлись по несколько надёжных людей. Уже через шесть суток были выявлены три предателя. И очень просто – по запаху сигарет. У нас в то время не только курить, кушать нечего было, а они где-то доставали сигареты. Отпираться им было бесполезно. Они признались. Просили пощадить. Но разве можно было простить им такое предательство? Тут же мы объявили приговор и привели его в исполнение.

В конце ноября до нас дошла весть, что наши войска перешли в контрнаступление и погнали фашистов от Сталинграда. А через два дня нас погрузили в вагоны и повезли в город Смелу Киевской области. За одиннадцать суток в вагонах погибло около пятисот пленных. Их выгружали на станциях и складывали в штабеля. Воды и пищи нам в дороге почти не давали. Мы совсем ослабели. Да и мороз забирал у нас немало сил.

Прибыли в город Смелу. По пути к концлагерю слабых пристреливали и тут же на снегу бросали. А тех, кто пытался поддерживать падающих, травили овчарками. Мы с Васей Демидовым не расставались. У него немцы сняли новые сапоги, и он ходил в портянках. Когда наступили холода, я с ним поделился – мы надели по одному сапогу, а другую ногу обмотали портянками. Другие пленные были даже без рубашек. Правда, немцы заставляли нас снимать одежду с пристреленных, но никто этого делать не хотел. Это бесило фашистов, и они старались из-за каждого пустяка сорвать на пленных зло.

Оставшихся в живых поселили в карантинные блоки. Нар здесь тоже не было, и мы двенадцать суток ютились на запорошенной снегом земле. Затем медицинская комиссия отобрала пленных-калек – без рук, без ног, слепых, контуженных – и отправила в Польшу. Сначала в город Холмы, затем в концлагерь Майданек, находившийся в двух километрах от города Люблина. Это был, как мы потом узнали, лагерь смерти. Он был огорожен тремя рядами проволоки. Через неё проходил ток высокого напряжения. Территория его была разбита на пять жилых полей, тоже огороженных двумя рядами колючей проволоки. На каждом поле постоянно работали по две виселицы и по одному «каменному мешку». Это небольшое бетонированное строение без крыши, где провинившийся мог лишь стоять. Стены его внутри были опутаны проводами, по которым тоже проходил ток. Под палящими лучами солнца или в мороз мало кто выдерживал, а если касался стены, сразу погибал. Был на каждом поле карцер-сарай с нарами. Здесь пленные подвергались нечеловеческим пыткам: им ломали кости, выдёргивали руки и ноги, отрывали ногти, выкалывали глаза. При бане работала газовая камера. На шестом поле находился крематорий, состоявший из пяти печей, которые работали круглосуточно.

Распорядок жизни в лагере был до предела невыносимым. За малейшее его нарушение, в лучшем случае, сажали в «каменный мешок», а чаще вешали или передавали в карцер, откуда возврата уже не было.

Нас поместили на второе поле и сразу же объявили: коль мы калеки, работать не в состоянии, то будем служить в лагере живым запасным топливом для крематория. То есть если в какой-нибудь день печи не будут полностью загружены трупами, их дополнять будут нами. Со временем мы свыклись с этой судьбой и уже не так болезненно реагировали в те дни, когда из нашей партии отбирали самых слабых и вели в крематорий. Каждый день ожидали своей очереди, особенно мы – слепые, которые не видели, кто из нас слабее. Смело умирали наши калеки лишь тогда, когда удавались выявить и уничтожить предателя. Как правило, после этого расстреливали пять человек из того блока, где был уничтожен предатель, но все к этому были готовы и считали, что это – смерть в бою.

В пищеблоке работали перебежчики и изменники. Часто бывали случаи, когда они примешивали в нашу скудную баланду тёртое стекло, а в чай – мышьяк. Делали они это по приказу или от себя – сказать не могу, но от такой пищи слабые долго мучились, затем умирали.

Мы слабели с каждым днём. Кормили нас плохо – очистками от картофеля, гнилой брюквой. Хлеба давали по триста граммов в сутки, выпеченного, в основном, из опилок. Чем больше мы слабели, тем чаще отбирали нас в крематорий. Для лежащих жизнь заканчивалась удушением от серы, когда раз в неделю делали в блоках дезинфекцию от насекомых. Выносить лежащих из блоков запрещалось. Но даже такие тяжёлые условия для нас казались хорошими по сравнению с условиями у женщин-евреек, которые находились по соседству на первом поле. На них обучали и испытывали овчарок. Целыми днями, неделями и месяцами оттуда раздавались крики и стоны, жутко было даже слышать это.

Нас довели до такого состояния, что от всех остались только кости, обтянутые кожей. Рано утром 13 сентября 1943 года нас разбудила дикая громкая музыка из громкоговорителей. Она продолжалась целый день, и всё это время нас не выпускали из бараков. Как мы потом узнали, в наш лагерь привезли семнадцать тысяч пленных разных национальностей и сожгли в печах. Потом эта музыка играла почти каждую неделю вплоть до весны 1944 года.

От пленных мы узнали, что фронт быстро приближается к нашему лагерю. Это вскоре почувствовали пленные всех пяти блоков. Всё чаще водили людей в «баню», душили газом и по транспортёрам отправляли в печи. В мае 1944 года расстреляли и сожгли всех женщин-евреек. На нашем поле из 12 000 осталось чуть больше 700 человек. Фронт уже был близко, и мы слышали орудийные залпы. С грустью понимали, что не доживём до этих счастливых дней. Но о нас словно забыли. Перестали отбирать в крематорий. Однако это длилось недолго.

20 июля 1944 года выстроили нас с вещами. Всех до одного. Кто не мог идти – несли другие. Нам сказали, что немцы – очень честный и пунктуальный народ, и коль обещали сжечь всех калек, чтобы они не мучились, слово своё сдержат – сейчас всех поведут в крематорий. Но прежде они построили весь обслуживающий персонал – переводчиков, писарей, врачей – и тут же расстреляли. Мы стали прощаться друг с другом. И такой стоял над полем плач обречённых, что даже немцы растерялись от неожиданности. Вдруг кто-то закричал:

– Танки! Наши танки у ворот!

Мы стали расползаться кто куда. Танки (это была лишь танковая разведка) разбили ворота, порвали провода. По ним откуда-то открыли огонь из миномётов, и они ушли. А с вышек по нам строчили пулемёты до тех пор, пока мы не расползлись по блокам. При этом был убит мой друг и боевой товарищ Вася Демидов.

Всю ночь продолжалась перестрелка. В лагерь вошли отступающие немецкие части. Им было не до нас, они отстреливались из всех видов оружия. К утру всё стихло. Нас снова вывели. Построили. В то время из-за лагерных складов с криками «Ура-а-а!» выскочили наши родные, долгожданные, милые спасители. Сколько было радости и счастливых слёз – описать трудно, да и невозможно.

День 21 июля 1944 года стал для нас, 500 оставшихся в живых калек, вторым днём рождения. Нас оставили в блоках потому, что мы не в состоянии были двигаться и были нетранспортабельны. Оказали необходимую помощь, стали откармливать. В наш лагерь нагрянули писатели, журналисты, врачебные делегации из социалистических и капиталистических стран. Фотографировали нас как живые экспонаты, чудом уцелевшие. Через месяц нас отправили в Киев в специальный госпиталь, где я находился на излечении до марта 1945 года.

Однако мне хочется рассказать маленький эпизод о том, как нас везли из концлагеря на Родину. Было утро, когда наш состав подъезжал к границе Советского Союза. Все заволновались. Наступила какая-то торжественная тишина. Это волнение передалось и нам, слепым. Рядом я услышал шёпот. Знакомый по лагерю мне сказал, что нескольких ребят откомандировали к начальнику поста с просьбой на несколько минут остановить состав на границе. Пока притихшие товарищи, высунув головы из вагонов, всматривались в даль, откуда приближалась родная земля, у меня в памяти всплыли все годы моей жизни. Они были радостными и тяжёлыми, но на своей земле. А вот годы на чужбине, где ты никому не нужен как человек, не выбросишь из памяти. Не будь Победы над фашистами, сгнили бы мы, и никто об этом не узнал. А теперь нас везут домой.

Паровоз дал протяжный гудок, и состав сбавил ход.

– Вот она, долгожданная, – вздохнул кто-то рядом, и тут же раздалось громкое «Ура!».

Не успел поезд остановиться, как все, кто мог, соскакивали на землю. Радости не было предела. Одни плакали, другие смеялись, подбрасывали вверх головные уборы, целовали политую кровью родную землю, как мать, которую долго не видели. Меня подвели к пограничному столбу. Ощупал я его, обнял, и слёзы невольно покатились по щекам. «Сколько тысяч жизней взято войной за то, чтоб этот столб снова поставили на прежнее место, – думал я. – И сколько калек, таких, как я, возвратятся на свою Родину в большую дружную семью страны Советов, свободу которой отстаивали почти четыре года». Трудно передать волнение, охватившее меня в те минуты, но я знал, что теперь буду жить спокойно и счастливо. А пока путь лежал в госпиталь…