26 августа 1944 г.

Начал вспоминать своих погибших друзей, а тут ещё пришлось столкнуться с двумя нашими сгоревшими танками. Как-то грустно стало на душе. Рядом две «пантеры» и три немецких броневика. Значит, ребята дрались до последнего, и, может, в тот момент, когда командир танка радостно закричал: «Есть!» – увидев, что «пантера» вспыхнула, болванка, выпущенная другим немецким танком, пробила башню нашей «тридцатьчетвёрки».

Около танков – могила с лаконичной надписью: «Такой-то, такой-то и такой-то». Кто были они? Может, вот как и я, мечтали об институте, книгах, девушках? Я неплохо воевал до сих пор, но сейчас зубами перегрызу горло всякому немцу за моих боевых друзей, за несбывшиеся мечты, за мою Советскую страну. Это не просто слова, мои родные! Ты читала в газетах про «лагерь смерти» под Люблином? А я его видал...

31 августа 1944 г.

Здравствуй, мой родной!

Только возвратился из командировки, вызывают к представителю: «Как вы давили транспортёры? Куда попали второй “пантере”?» Отвечаю: «Говоря откровенно, не знаю, куда попал. Стукнул, горит, и ладно, а рассматривать было некогда». – «Знали ли вы, что ваш танк горел?» – «Ещё бы не знал, когда было жарко, как в печке, и каскадом летели искры». – «Почему вы таранили немецкий танк, вместо того, чтобы его расстрелять? Ведь вы рисковали машиной, а следовательно, и своей жизнью». – «Риску, – говорю, – тут никакого не было, машина всё равно горела, снаряды кончились, и я решил умирать с музыкой». – «А как же вы спаслись?» – «Да так, наколотил, сколько успел, гитлеровцев и выскочил к своим». – «Так-так, а когда вы вторую машину получили?» – «Через двадцать минут после того, как прорвался к своим». – «Долго вы на ней провоевали?» – «Час-полтора».

Ну, и ещё масса подобных вопросов. Много формальностей, очень много – свидетели, очевидцы и пр., и пр., и пр. Экипаж мой уже получил ордена, а я ещё пока нет. Ну да если заслужил, значит, получу. В Берлин, родной, постараемся попасть первыми, благо, он к нам ближе, чем к остальным.

Уже часто перепадают дожди. Ну да ничего, это последняя военная осень. Целую крепко. Твой сын Жорка.

26 сентября 1944 г.

Здравствуй, родная!

Пишу тебе это письмо в несколько необычное время: 4 часа ночи. Пришёл со свидания. Между прочим, я только недавно очень остро почувствовал, до чего я ещё молод и как мне нужна девушка, которую бы я действительно полюбил. У меня, конечно, были мимолётные встречи, но в душе моей они ничего не оставили. Не могу я смотреть на девушку как на предмет для ухаживания, если она мне не нравится как человек. Девушка, с которой я был сегодня, очень хороша. Особенно смеётся чудесно.

Целую. Ваш Жорка.

25 февраля 1945 г.

Здравствуйте, мои дорогие!

Очень редко приходится теперь писать вам, но вы уж войдите в моё положение и не беспокойтесь очень. У меня всё в порядке во всех отношениях: и здоровье, и служба, и вообще всё.

Вчера, нет, позавчера был для моей части особенный праздник! Моя бригада получила за последние бои орден Ленина и новое наименование. Теперь докладывать трудно: три ордена надо перечислить, да два наименования, да гвардейцы. В общем, часть очень заслуженная.

Я тоже получил орден Отечественной войны. Относительно старой награды всё так же. Послали запрос в Президиум, но ответа ещё нет. Я уже и новый орден успел заработать и получить. Ты спрашиваешь, мамашечка, как я справляюсь с новой должностью командира взвода, а я уже с полмесяца командую ротой. Ничего, выходит. Но работы хватает. Сейчас тихо, и, возможно, мне даже придётся ехать обратно в Польшу. Деньков через пять я, пожалуй, буду свободен совсем и тогда напишу всё о Германии и вообще обо всём.

Привет всем родным и знакомым. Привет всем от моей Катеньки. Она тоже вместе со мной получила орден Красной Звезды.

Ну, пока всё. Целую крепко. Ваш Жорка.

17 марта 1945 г.

Клера Георгиевна, дорогая моя!

Вчера Жорочка заехал ко мне и сказал: «Знаешь, Катенька, скоро опять будем воевать вместе – вот хорошо!» И уехал. Не прошло и часа, как вдруг кричат: «Сорокина привезли!» Я кинулась к нему, он голову приподнял и говорит вроде как шутливо: «Катенька, меня царапнуло немного».

Клера Георгиевна, Жорочка ранен. Прошу не беспокоиться, ранение не серьёзное – в правую руку и правую ногу без повреждения кости. Я сама отвезла его в госпиталь. Жорочка очень просил меня, чтобы я написала вам письмо, так как он сейчас не может писать.

С гвардейским приветом к вам, Катя.

Из письма Кати к матери Сорокина

24 марта 1945 г.

Дорогая Клера Георгиевна, я даже не знаю, как и с чего начать вам это письмо.

Милая Клера Георгиевна, я дала вам слово всё писать, что бы ни случилось. Жорочка был ранен 16.III.45 г. Для того чтобы быстрее оказать хирургическую помощь, мы с начальником отвезли его за 90 км в тыл и сдали в госпиталь. Хотела я при нём остаться, а он рассердился: «Вот ещё! Будешь здесь меня нянчить, когда тебя другие на поле боя ждут...» Я вам писала, что Жорочка был легко ранен. Он так велел, но я скрыла от вас правду. Он был очень тяжело ранен в правую руку, ногу и во внутренности.

Мы вышли из боя только 20.III.45 г. Я сразу же поехала в госпиталь. Жора чувствовал себя неважно, но всё же меня заверили, что опасности для жизни нет. Я прочла ему все ваши письма, которые пришли с последней почтой. Он был очень доволен, но опять просил меня вернуться в часть. А на другой день мне дали машину, приказали ехать к нему как можно скорее. Цветов откуда-то понатащили целую охапку, суют мне в руки кто шоколад, кто книги – пусть, мол, развлекается. Подъехала я к госпиталю весёлая, довольная, кинулась в палату, а Жорика там нет.

– Куда Сорокина перевели? – спрашиваю.

Дежурная сестра меня за руку взяла, на стул усадила и рассказала:

– Он всё своих да тебя вспоминал... Потом расспрашивал, что по радио передавали, и радовался – скоро войне конец, пойдём учиться. А сам прямо огнём горит, румяный такой стал, глаза – как звёзды. Начало ему мерещиться, что он уже дома. «Мамочка моя чудесная! – кричит. – Видишь, за что мы боролись и жертвовали друзьями, как вольно и радостно кругом...» Да так и скончался, а лицо счастливое...

Из письма Кати к матери Сорокина