Семён [фамилия неизвестна] – штабной офицер. По всей вероятности, воевал на Белорусском фронте, участвовал в боях за Кобрин, Брест, Белосток.

6 апреля 1942 г.

г. Давлеканово.

Наташенька!

Два дня назад получил целую пачку писем – в том числе и ваши. Так что теперь у меня много работы…

Вы несправедливы ко мне, дорогой друг. Дело, конечно, не в том, что меня самого война чем-то задела – я действительно нахожусь в этом отношении в положении на редкость благополучном. Но неужели причиной для недовольства может быть только какое-нибудь личное несчастье? Я воспользуюсь вашими же словами: «…Надо жить, надо работать, надо бороться. И вот когда не находишь своего места в общем строю, чувствуешь свою бесполезность – вот это сейчас тяжело и мучительно». К этому мне нечего прибавить. Я боюсь, что я представляюсь вам эстетом, этаким Уайльдом, которого события вынуждают принять участие в совершенно для него неинтересной прозе жизни. Конечно, такое представление, если оно у вас создалось, ничего общего с действительностью не имеет. Я не эстет, и неоткуда мне им быть. Я – труженик, работник в буквальном смысле слова, люблю и умею работать, не боясь никаких неприятностей и неудобств, человек по натуре активный и совершенно не склонный прятаться от жизни куда бы то ни было.

Между нами говоря, именно участие в войне представляет самое серьёзное испытание сил – человека, армии, страны. А я никогда не упускаю возможности испытать свои силы в каком-нибудь новом для меня деле. Но ведь вся беда как раз в том и заключается, что война для меня оказалась испытанием очень своеобразным – а именно испытанием моей способности терпеть свою бесполезность, не реагируя на неё очень болезненно. Я бы чувствовал себя куда лучше, если бы я занимался каким-то делом – и чем больше было бы этого дела, тем мне это было бы приятнее. Неужели вы полагаете, что когда такой человек, как вы, живёт одними только письмами, то это можно считать нормальным? Но я вас вполне понимаю: что же делать, если вы не находите точки приложения своих сил? И моё положение совершенно аналогично. Дело ещё усугубляется тем, что я нахожусь в военной обстановке – а она невыгодно отличается от той, в которой находитесь вы. И такую оценку я даю совсем не потому, что меня, скажем, гнетёт воинская дисциплина или тяготят трудности боевой учёбы. Мне не хочется распространяться на эту тему, напомню только тот отрывок из письма Клаузевица своей жене, который я вам читал… Sapienti satis (умному достаточно), как говорили древние.

И если я попаду на фронт, то я совершенно не сомневаюсь в том, что сделаю любое дело, которое мне поручат, – и никакая рефлексия мне не помешает. Вряд ли я мог бы рассказать, с какой жадностью я рассматриваю каждый снимок с полей войны – ведь это объекты моей будущей работы. Остаётся только дождаться этой работы.

Новостей в моём житье-бытье никаких нет. Те же основательно наскучившие занятия, те же развлечения. Конечно, ловим всякое сообщение с фронта из газет, из рассказов приезжающих. Возникает если не уверенность, то, во всяком случае, надежда, что с гитлеровской Германией до зимы будет покончено. Ох, как чешутся руки!

Так как вчера было воскресенье, то я попытался культурно провести вечер, если можно считать вечер, убитый на представлении заезжих халтур-триггеров. Давали кровожадную драму, которая называлась «Цыганка Аза». Автор определённо разочаровал меня. Судя по дрожи в голосах актёров, в последнем акте автор должен был уничтожить различными насильственными способами не менее половины всех действующих лиц. А тут были зарезаны только двое (правда, один зарезал себя собственноручно, что всегда производит большее впечатление, чем простое убийство), да ещё один старик умер в самом начале, но старика считать не приходится, т.к. умер он от огорчения, т.е. почти что естественной смертью, а кроме того, был совсем уж дохлый и никудышный. С другой стороны, повышение эффекта достигается тем, что зарезавшийся герой оказывается сыном самой коварной цыганки, организовавшей его самоубийство. Если бы сюда прибавить младенца, убиваемого на глазах у матери, с последующим закапыванием матери в землю живьём, тогда цель была бы достигнута полностью, и в зрительный зал можно было бы пускать только при наличии соответствующего заключения врача-невропатолога о состоянии нервной системы лица, претендующего на право быть зрителем…

Вы настойчиво пишете о своём желании ехать на юг. Понятно, что в пользу этого решения есть целый ряд доводов. Только вот какое у меня соображение: даже на Урале, который представляет сейчас основную индустриальную базу Союза, вам не удалось найти себе дела по душе. Уверены ли вы, что вы найдёте такое дело на юге, всё хозяйство которого дезорганизовано войной? Конечно, вы будете там с близкими вам людьми – но без дела будет совсем невесело.

Чувствую, что настроение у вас неважное. Да и откуда взяться важному? С яркостью почти чувственного восприятия могу представить себе, из чего складывается сейчас ваша жизнь. Работа, которая кажется не очень интересной, тоска о близких людях и бесконечная тревога об их судьбе; нетерпеливое ожидание писем; целый ряд всяческих бытовых неудобств и неурядиц. И ни одного родного человека возле себя. Что же вам сказать, дорогая? Миллионам людей приходится переносить сейчас очень тяжкие испытания. Сотни тысяч людей потеряли навсегда свой дом, свою семью – всё, что у них было. Какой страшной ценой заплатят виновники этих чёрных дел за те моря слёз и крови, что пролили наши люди? Больше терпения, больше мужества – это единственный путь к тому, чтобы не потерять ещё больше. У нас ещё много работы.

Очень хотелось бы повидать вас, Наташенька, поговорить с вами. Много есть такого, о чём не напишешь, а поговорить хотелось бы. Позволяю себе иногда помечтать… Ну как не вспомнить опять слова моего любимого писателя: «Беззащитно сердце человеческое – а если защищено оно, то так мало в нём тепла – не хватит даже, чтобы согреть ладони».

Письмо это пишу урывками, не всегда в очень удобной обстановке – это вы, вероятно, уже обнаружили, так же как обнаружили то, что я первое письмо писал лёжа. В качестве того, что у нас называют «дешифрующими признаками», вам, надо полагать, послужат многочисленные помарки и менее многочисленные орфографические ошибки. Но я надеюсь, что мои письма вы разбираете легче, чем я ваши; почерк у вас действительно отчаянный; ничего подобного я не видел за всю свою жизнь. Конечно, я не чертыхаюсь, читая ваши письма, ибо врождённая кротость характера не позволяет мне этого делать, но труда прилагаю немало. И как ухитрились вы выработать такой почерк? То, что вы написали мне о своих отношениях с вашим первым мужем, напомнило мне мой собственный брак. Вот что мне жена пишет в одном из своих последних писем: «Ты сейчас более со мной, чем в прошлом году в это время год назад. Да и ты так же, вероятно?» Да, я так же. Я очень много об этом думаю. Это выглядит парадоксом, но расстояние нас не разделило, а сблизило. Но я почти уверен: стоит мне вернуться, как все прелести семейной жизни, за которые англичане назвали её «the dog-and-cat life» (выражение это получилось так: «the life» – жизнь, «dog-and-cat» – прилагательное, в котором союз «and» соединяет в одно слова «dog» – собака, и «cat» – кошка), начнутся сначала. А этого не хотелось бы. И расходиться жаль; мы дружны, очень друг друга ценим и очень привязаны к нашему малышу. Мне будет очень тяжело его оставить. Пока что война сняла этот вопрос с повестки дня.

Кончаю. Хотелось бы написать ещё кое-что, но подпирает работа. Как выберется в ближайшие дни свободный час – напишу вам. Целую ваши руки. Семён.

Наташенька! Как рассказать, сколько радости доставляют мне ваши письма, как это хорошо с вашей стороны, что вы существуете? Простите меня, сентиментального дурака, за этот неожиданный поток слов…