Семён [фамилия неизвестна] – штабной офицер. По всей вероятности, воевал на Белорусском фронте, участвовал в боях за Кобрин, Брест, Белосток.

14 августа 1944 г.

Родная моя! Вчера получил, наконец, от тебя совсем свежее письмо – от 5 августа – и одновременно с ним письмо от 22 июня, оно где-то странствовало, т.к. на конверте надпись: «Адресат выбыл в госпиталь» (?!).

Прости меня, дорогая, – я действительно забыл о твоём дне рождения, но это были очень суматошные дни – самые жаркие бои, всё время с места на место. Вот и вылетело из головы. Но ты, кажется, отпраздновала свой день рождения – даже водка была. Письма, я думаю, до тебя добрались, хотя и в Крылевец – ведь такого города нет, а почтари – народ толковый, по области сообразят, что там имели в виду. Я не знаю, можно ли обвинять в этой ошибке целиком твою соседку – то, что ты пишешь, не всегда можно прочесть так, как ты хотела написать… Мы здесь при отработке всех документов названия местных предметов проверяем по карте – а у людей штатских, очевидно, такой привычки нет.

Хотя и с запозданием, но хочется всё же пожелать тебе на тридцать второй год жизни: пусть он не обманет твоих надежд…

Послушай, Наташенька, происходят какие-то потусторонние явления – 5-го ты мне пишешь (не поленюсь выписать): «…Всё это вместе взятое создаёт какое-то слишком уверенное, спокойное чувство. Где же всякие бурные страсти, волнения…» 6-го я пишу в своём дневнике: «Я не чувствую себя особенно страстно влюблённым, но тем прочнее и увереннее моя привязанность к ней…» Ведь это чуть ли не слово в слово одно и то же. Как это получилось? Честные слова, это даже интересно, как говорит наш начштадив… Решительно, эти совпадения не случайны. Короче говоря, мне как-то даже не хочется писать на эту тему – во-первых, я уже писал, а во-вторых, ты и так всё знаешь.

Наташенька, я спрашивал твоей санкции написать Наде о том, что произошло. Письмо написано и лежит у меня уже месяца два. Я не хочу писать об этом без твоего согласия и не хочу, чтобы Н. оставалась в неведении. Я так же, как и ты, полагаю, что если семья не ладится, то нужно расходиться независимо от того, есть ли что-нибудь впереди.

И мне страшно думать, что я буду тянуть ту самую лямку, которую тянул раньше. И наши с тобой отношения здесь совершенно не при чём. Правда, если бы тебя не было, я попытался бы ещё что-нибудь склеить, хотя знаю совершенно точно, что из этой затеи ничего не получилось бы. Вот поэтому мне и не хочется играть в прятки. Что тянуть <…>? Она человек неглупый и помнит отлично, что у нас было. Одним словом, жду твоей санкции.

Я вижу, что с течением времени и ты начинаешь немного выходить из нормы, хотя и не в такой степени, как раньше. Тут ничем не поможешь. «Терпи немного, держи на норд…» Держись, родная, – у нас много впереди, а то время, что приходится переживать, постарайся использовать для того, чтобы в каком-то отношении подготовить себя к этому будущему. Ведь есть что-то, чего тебе не хватает, – в смысле личных качеств, знаний и пр.? Вот и займись этим. Может быть, это выглядит смешно, но, честное слово, это не так глупо. Это тебе поможет держать себя в руках – механика очень простая, да и пользу принесёт самую непосредственную.

Должен сказать, что я только так и держусь всю войну. Даже из нынешней моей службы – сугубо специальной работы штабного офицера – я стараюсь выжать всё, что может быть для меня полезного. И кое-что усваивается очень основательно.

Вижу по твоему письму, что тебе приходится за отсутствием машинистки по-прежнему писать всё от руки. На твоём почерке это отражается очень благоприятно. Но я посоветовал бы тебе лучше научиться писать на машинке – особенно напрягать зрение не придётся, хорошая машинистка пишет, не глядя ни на клавиатуру, ни на текст. Выяснилось, что мне, например, это очень пригодилось бы, но теперь некогда этим заниматься. Интересует меня такой нескромный вопрос: каковы твои материальные дела? Я примерно представляю, что ты ешь – но только очень примерно. А во что ты одета и обута? Ты когда-то изложила мне довольно обстоятельную программу приведения в порядок всякого тряпья, как та программа осуществляется?

Как видишь, и для меня бумага перестала быть проблемой – это всё трофеи Кобрина, Бреста, Белостока. Бумага, правда, смахивает на обёрточную, но у нас идёт на полный ход.

Лето идёт к концу – ещё одно лето войны, уже четвёртое. Я никак не собираюсь воевать ещё одну зиму. Осень – так и быть, согласен мокнуть в болотах и мёрзнуть в блиндажах, а зимой мы будем топтать горки в Ботаническом на лыжах, ходить на концерты, танцевать… Или ты решила окопаться «в районном масштабе»? Думаю, что долго ты этих районных масштабов не выдержишь. А впрочем – попробуем. Если будут книги, хороший приёмник и мы вдвоём – это очень много.

Кажется, всё. Не молчи подолгу – мне ведь тоже не очень весело и тоже очень нужны твои письма. Целую.

29 сентября 1944 г.

Наташенька!

Честное слово, это даже забавно: я тебя должен утешать! Ты напрасно мучаешься угрызениями совести. Возвращаться к этой теме не нужно, в письмах такие вопросы обсуждать смешно – да и вообще незачем обсуждать.

Писать я тебе буду, если только буду жив, разумеется. То, что ты очень рада моим письмам, мне, конечно, очень приятно. Но зачем ты так копаешься в своих чувствах? И почему ты считаешь, что, не разобравшись в них, ты причинила мне боль? Ты совершенно честно мне ничего не обещала, я тебя не могу ни в чём обвинять не только формально, но и по существу наших отношений.

То, что ты сделала, ты сделала потому, что хотела так – в чём же тут раскаиваться? Пусть это было просто весеннее приключение, об этом приключении я буду помнить всю жизнь, даже если ничего большего не будет. Конечно, ты женщина высокой морали, и тебе такие приключения не свойственны – а что взять с такого шалопая, как я?

Ты думаешь, мне жилось бы лучше, если бы этой недели не было бы? То, что было, было хорошо, и нечего об этом думать. А какой будет наша встреча – посмотрим. Хотя ты и пишешь, что «она будет, конечно, не такой, о какой мы мечтали», – у меня нет в этом такой мёртвой уверенности, как у тебя. Но и об этом не стоит сейчас писать. Поживём – увидим…

Мы всё время в боях. Немцы сопротивляются отчаянно, не хотят в море. Мне случается бывать на передовой, и, в общем, я собой доволен. Пулям не кланяюсь, от свиста мин в щель не шарахаюсь. Может быть, я человек без воображения – и только тогда пойму, что нужно беречься, когда получу осколок в бок или в затылок. Должен сознаться, что я особенно не лезу туда, куда меня не зовут. И вообще, я за себя совершенно спокоен. Так что и ты за меня не беспокойся.

Что у тебя с рукой? И как ты пишешь мне, если вообще пишет за тебя мама под твою диктовку? Ты всё-таки не уговаривай меня, что тяжело, что у меня грустные глаза, а то я и на самом деле в это поверю. Вот сейчас подумал о том, как всё это складывается – и действительно стало грустно. Но это ненадолго. Cheer up, oldman (вот и начинай с этого изучение английского: найди в словаре, что это значит)… Хотел бы ещё кое-что написать, но чернила действуют мне на [печёнку], перо плохое, кухня за стеной топит до одурения, и здесь тропическая жара. Ухожу спать на ближайший сеновал. Целую. С.