Павел Максимович Цапко (род. в 1899 г.), старший сержант. Работал агрономом. 18 августа 1941 года призван в армию, в 7-й запасной стрелковый полк, позже – в 1662-й отдельный батальон 29-й бригады 10-й сапёрной армии, откуда был откомандирован в 1675-й батальон в должности помкомвзвода. К концу войны состоял в штабе 926-го отдельного корпусного сапёрного батальона 4-го гвардейского стрелкового Бранденбургского Краснознамённого корпуса. Участвовал в форсировании Вислы и Одера, прорывах на Ингульце и под Ковелем, обороне Днестровского плацдарма. Был контужен в боях за Берлин. Награждён двумя орденами Красной Звезды, медалью «За оборону Кавказа» и др.

К моим будущим внукам

Пройдёт много лет, и, может быть, кто-нибудь из вас, моих внуков, прочтёт этот дневник, написанный вашим дедом, которому пришлось жить в те давно прошедшие трагические годы Великой Отечественной войны, пришлось почти с самого начала и до конца с оружием в руках защищать свою Родину от нашествия фашистских полчищ гитлеровской Германии. Много было пролито крови в те годы. Неимоверные трудности, лишения, страдания пришлось перенести нам – воинам, сражавшимся на огромных фронтах. Много пришлось перенести горя людям, оставшимся в оккупированных фашистами областях. Большие лишения и напряжение огромного труда испытали и те, кто в тылу ковал оружие и всё, что необходимо было для победы над врагом.

Миллионы людей бились насмерть, отдавали самое дорогое – свою жизнь – за то, чтобы Родина наша была свободна, чтобы дети наши, наши внуки, будущие поколения не были рабами.

Хочется, чтобы вы никогда не забывали этого. Хочется верить, что вы будете жить новой счастливой жизнью в век коммунизма, до которого мы, ваши деды, не дожили, но ради чего всю свою жизнь, терпя лишения, много трудились, а когда нужно было – грудью защищали от нападавших врагов. Хочется верить, что вы будете жить счастливо, уже не зная, что такое война. Хочется думать, что вы когда-нибудь вспомните и своего деда «незлым тихим словом».

В моём дневнике нет ничего выдуманного. Здесь в хронологическом порядке я записывал всё то, что пришлось пережить мне, или же события, очевидцем которых я был и которые мне удавалось записывать, хотя, надо сказать, такая возможность была не всегда.

Ваш дед Павел Максимович Цапко

28 августа 1941 г.

Итак, я – рядовой боец 7-го запасного стрелкового полка. Я, который никогда не служил в армии, к которой, вообще как к военщине, никогда не имел тяготения и стремления служить, призван теперь правительством, народом защищать свою Родину, свою семью, возможно, придётся пролить свою кровь, а может быть, и отдать свою жизнь даже в ближайшем будущем.

Я разлучился со своей семьёй, своими дорогими деточками, разлучился, может быть, надолго, а может быть, и навсегда. Прощанье было так скоро, как будто я уехал в обычную командировку на несколько дней.

Наш полк был размещён в огромном складе хлопкозавода в г. Геническе. Мы должны были здесь сформироваться и отправиться на фронт.

Совершенно новая, незнакомая мне обстановка. На нарах в три этажа, на полу, плечом к плечу лежат люди, собранные из разных областей, со всей страны. Все, как и я, оторваны от своих близких людей, от своих обычных занятий, выбитые из колеи своей жизни.

Здесь тысячи людей! Каждый со своими мыслями, каждый по-разному переживает, но у всех одно общее горе – это навязанная проклятыми немцами война. Все хорошо знаем, что многие, многие из нас уже никогда не вернутся домой, никогда больше не увидят своей семьи. Гнетущая тоска камнем ложится на сердце… Невольно сжимают спазмы, клубок подкатывается к горлу, и слёзы выступают из глаз…

Детки, мои дорогие детки Котя, Юрочка, Сева. Какие вы ещё маленькие, что с вами будет, какое горе вас ожидает!.. Что с вами, маленькими, может сделать одна ваша мамка, когда придут немцы?! Ведь никто, никто не поможет, не подаст дружбы руку, никто не накормит, не оденет… Бедные детки, что с вами будет…

1 сентября 1941 г.

Подружился с бывшим председателем одного Ново-Воронцовского колхоза, с которым немного и раньше были знакомы, т. Стародубцевым. Он справедливо возмущался беспечностью и неосторожностью нашего командования, разместившего девять тысяч человек в одном сарае:

– Ведь какая прекрасная мишень для фашистского лётчика! Что если шпионы передадут немцам, чем набит сейчас этот сарай? Ведь сколько будет мяса, сколько бессмысленных, ненужных жертв. Не хочу быть убитым по-дурному, не увидев немца. Ведь мы должны хоть по одному немцу убить.

Он, безусловно, был прав. Фашисты каждый день бомбили станцию Новоалексеевку, залетали и в Геническ, но, к счастью, наш сарай не тронули. Я ему рассказал, как, идя из Запорожья в Геническ, тоже чуть было не «покончил» с войной.

А дело было так. Шёл я улицей села Васильевки. Напротив два гусеничных трактора тянули тяжёлые пушки. Вдруг из-за Лысой горы выскочили два самолёта. Летели они так низко, что, наверное, никто не подумал, что они могут быть немецкие. Увидев пушки, они быстро развернулись и начали пикировать на них. Я в это время поравнялся с пушками, но убежать нельзя было, так как в этом месте с одной стороны улицы стояли дома, а с другой тянулась высокая стена.

Я бросился к дому, прижался к земле. Мне показалось, что бомбы летят прямо на меня. Мне стало страшно, решил, что сейчас всё будет кончено. Уткнулся лицом в землю, чтоб не видеть.

Один за другим раздались два взрыва. Что-то навалилось на меня, что-то сильно ударило по ноге, в голове шумит. Но всё обошлось благополучно. Одна бомба упала метрах в шести от меня за проходившей пушкой, ранила одного бойца, а меня только оглушила и присыпала землёй, а другая – в угол дома, и куском черепицы сильно зашибло ногу. Бомбы, очевидно, были небольшие.

3 сентября 1941 г.

Сегодня получили полное обмундирование. Ходили в море купаться. Вода очень холодная, но командиры утешали и говорили: «Привыкайте, придётся ещё и зимой купаться». Свои вещи и одежду отбирали, очевидно, чтобы от них случайно не переползали в новое обмундирование насекомые.

Однако я сумел всю свою одежду забрать с собой и отнести к знакомому Зинченко, зашил всё в мешок и просил его, когда будет возможность, отправить Тоне. Положил в этот мешок и новую полотняную рубашку, которую купил в магазине для Коти. Правда, мало верю, что эти вещи когда-нибудь попадут моей семье. А хотелось бы, чтобы попали – всё же неплохой ещё костюм, бельё, ботинки. Пальто оставил в Новоалексеевке у Павлова. Просил и его отправить пальто вместе с письмом.

4 сентября 1941 г.

Фотографировался. Карточки просил Зинченка забрать и отправить жене, если не успеют их приготовить к моему выступлению из Геническа.

Сегодня в торжественной обстановке принимали воинскую присягу. Какое-то странное чувство охватывало в это время каждого.

Сегодня каждый из нас окончательно перестал принадлежать себе. С сегодняшнего дня я – только боец, который всецело принадлежит Родине, может выполнять только приказания и распоряжения командира. Никакого «я» не может быть.

Ходим на тактические занятия в поле, к берегу моря, маршируем, изучаем, как лучше убивать врага и как надо поступать, чтобы он не убил тебя раньше.

Большинство из нас – необученные, не служившие раньше в армии, больше пожилых возрастов. Молодёжь давно уже на фронте или уже перемолота на войне.

5 сентября 1941 г.

Послал письма, телеграммы Тоне в Запорожье и в Григорьевку, в Васильевку Медведю П.М., чтобы тот передал Тоне. Хотелось сообщить, где я. Связь работает плохо. Немцы бомбят поезда, фронт приближается. Мало надежды, что эти письма дойдут.

Продолжаем заниматься. Питание хорошее. На политзанятиях политрук всё время нас убеждает, что мы обязательно и с радостью должны отдать свою жизнь в предстоящих боях. О том, что мы должны защищать свою Родину, все мы и без его убеждений хорошо знали, а в том, что мы с радостью должны будем отдать свою жизнь, он никак не мог нас убедить.

Ходят упорные слухи, что немцы перешли Днепр, быстро приближаются к Геническу и уже находятся в Ново-Троицком районе.

9 сентября 1941 г.

Получили приказ выступить для дальнейшей подготовки, куда – не сказали, но далеко, километров на 700-800 в тыл, причём пешим порядком, походным маршем, так как железной дорогой опасно очень, немцы бомбят все поезда. Скорее же всего и поездов не было, так как надо было много чего эвакуировать в тылы. Вечером вся дивизия, полк за полком, батальон за батальоном выступили в направлении Мелитополя.

12 сентября 1941 г.

Идём только ночью. Днём нельзя, немец может заметить и разбомбить. Идём быстро, делаем за ночь по 40 км. Остановились в лесу, километрах в семи за Мелитополем. Ночью было видно, как немецкие бомбардировщики бомбили Мелитополь. Видно было, как вспыхивали пожары, как в огне взлетали на воздух дома. Воздух сотрясался от взрывов тяжёлых вражеских бомб. Мы знали, что рядом с нами льётся кровь сотен невинных людей, и это было куда лучшей, чем у политрука, агитацией отомстить врагу, не жалея своей жизни.

Было решено сделать днёвку, но последовало распоряжение продолжать марш, и, не отдохнув, мы снова выступили по направлению к Бердянску.

15 сентября 1941 г.

Прошли ночью мимо Бердянска. В город не заходили. Немецкие хищники пролетали так низко, но, видно, нас не заметили – ночи были тёмные, строжайше соблюдали светомаскировку. Запрещали даже курить, а это уж хуже всего.

18 сентября 1941 г.

Пришли в Мариуполь. Днёвка. Пошёл в город, послал письма родным в Чертково. Искал табачку, нигде не было. Возле одного портового закрытого магазина выходила из дверей молодая дамочка и несла в сумочке несколько пачек папирос. Попросил её купить и мне.

– Ладно, – говорит мне, – молодому бы не сделала такого удовольствия, а вам, старичку, уж уступлю одну пачку.

Я поблагодарил её.

На базаре возле киоска стояла очередь за голландским сыром. Я подошёл и встал. В военной форме был только я один. Все только и говорили о стремительном наступлении немцев, о приближении фронта к городу, о ежедневном отступлении нашей армии. У всех были озабоченные, злые, как будто бы обречённые уже на новое большое горе лица. Почти все оборачивались ко мне и с упрёком и даже злостью смотрели на меня. Один пожилой, видно, рабочий, подошёл ко мне:

– До каких же пор вы будете отступать? Шкуру свою бережёте! Без боя хотите всю Украину немцу отдать. Не стыдно вам? На фронт надо, а не здесь толкаться.

– У него, наверное, ни детей, ни жинки нету, некого защищать, вот и бежит за Дон, думает, там спрячется от немца. Не удерёт, он и там тебя догонит, – со злобой в глазах поддержала старого рабочего растрёпанная женщина с ребёнком на руках.

Я чувствовал, что краска стыда обожгла всё моё лицо. Неужели они считают виновником в надвигающемся несчастии одного меня?! Ведь я такой же, как и они, мирный человек, только пару недель как стал солдатом, ещё не был на фронте, ещё не получил даже оружия.

Они этого не знали. Но они видели во мне солдата, представителя своей Красной армии, которая обязана была насмерть стоять, не допустить врага в глубокий тыл, не отдавать на его жестокий произвол все богатства, свои семьи, своих жён, детей… И в этом они были правы.

Что я мог им сказать в своё оправдание? Сказать, что немцы сильнее нас, лучше вооружены или что мы всё равно разобьём немцев и вернёмся…

Всё это было бы неубедительно и не оправдывало отступления.

– Товарищи, – сказал я, – я во всём этом виноват столько же, как и все мы вместе.

Вернувшись в лагерь, я рассказал обо всём Стародубцеву. И он, и я лежали в леске под деревом и долго молчали, углубившись каждый в свои думы.

20 сентября 1941 г.

Идём дальше на Таганрог. Сильно устаём. Ноги подбились, у многих водянки, пузыри. А командиры всё время подгоняют вперёд, требуют равнения.

О! Как это всё с непривычки утомляет, нервирует, злит. Некоторые, пользуясь темнотой, уходят в сторону, отстают и идут потом сзади вольным шагом. И я несколько раз поступал так. Хотя и трудно потом нагонять, но идти вольно лучше. Отдыхаешь, когда захочешь и сколько захочешь, а не десять минут, и покурить себе разрешаешь.

Удивительное дело. Как только уходим из какого-нибудь населённого пункта, через несколько часов тот населённый пункт подвергается усиленной бомбёжке. Очевидно, немцам доносили о нашем передвижении, но, к нашему счастью, с опозданием.

21 сентября 1941 г.

Станица Будённовская. Проходим по берегу Азовского моря. Ночь холодная, ветер, сыро. Плещут о берег холодные серые волны.

Переходим границу Украины. Тоска, скорбь охватывает каждого. Вернёмся ли обратно на родную Украину? Увидим ли снова своих близких, родных людей? Многие плачут… До свидания, а может быть, прощай навсегда, родная Украина…

25 сентября 1941 г.

Село Дарьевка на реке Миус. В 15 км город Таганрог. Разместились в домиках, приступили снова к обучению. Меня перевели в артиллерийский запасной полк. Встретил Якова Петровича Завгороднего, бывшего агронома из Цюрупинска. Он в чине лейтенанта, командира батареи. Как я теперь жалею, что не служил раньше в армии и не аттестован в средние командиры, и приходится тянуть лямку рядового.

Живём неплохо. Купили втроём овцу за 40 рублей у эвакуировавшихся. Дня три вволю кушали хорошее мясо.

29 сентября 1941 г.

Продолжаем усиленно изучать военное искусство. Мне поручили группу бойцов для изучения строевого устава пехоты. Мне это легко удавалось, меня слушали с вниманием и охотой. Я старался понятным, доходчивым языком объяснять материальную часть оружия, теорию полёта пули, снаряда, уход за оружием, приёмы боя, строй и прочее. Объяснял по книжке, заранее, конечно, подготовившись, хотя раньше никогда, кажется, этого устава не видел.

Раз поздно вечером сидели мы вдвоём со Стародубцевым, с которым старался не разлучаться, и о чём-то потихоньку беседовали. В стороне на вязке соломы лежали несколько бойцов и тоже о чём-то вели разговор. Я услыхал свою фамилию.

– Постой, послушаем, о чём они говорят там, – сказал потихоньку Стародубцеву.

Мы прислушались.

– Вскорости после Гражданской войны, – начал говорить один боец из моей группы, которому особенно трудно удавалось обучение, – пришёл в наше село один тип, работал плотником. Сказал, что он неграмотный, и его заставили ходить в ликбез. И что вы думаете? За неделю он хорошо научился писать и читать, а через месяц писал уже лучше учителя, а ещё через некоторое время учитель сказал, что этот ученик уже всё знает больше меня. И представьте себе, оказалось, что этот плотник был старым офицером. Мне что-то кажется, что наш отделённый кабы тоже не был старым капитаном, а может, и выше. Командир роты наш – и тот так хорошо не объясняет, как Цапко.

– Да, всё может быть теперь, – сказал другой боец, и все замолчали.

Мы со Стародубцевым невольно засмеялись.

– Смотри, Цапко, тебя скоро в полковники произведут.

– Молчи, – сказал я ему, – пусть думают, что хотят, больше будут слушать.