Павел Максимович Цапко (род. в 1899 г.), старший сержант. Работал агрономом. 18 августа 1941 года призван в армию, в 7-й запасной стрелковый полк, позже – в 1662-й отдельный батальон 29-й бригады 10-й сапёрной армии, откуда был откомандирован в 1675-й батальон в должности помкомвзвода. К концу войны состоял в штабе 926-го отдельного корпусного сапёрного батальона 4-го гвардейского стрелкового Бранденбургского Краснознамённого корпуса. Участвовал в форсировании Вислы и Одера, прорывах на Ингульце и под Ковелем, обороне Днестровского плацдарма. Был контужен в боях за Берлин. Награждён двумя орденами Красной Звезды, медалью «За оборону Кавказа» и др.

7 августа 1944 г.

Наши войска расширили плацдарм в глубину до 12 километров и примерно столько же в ширину. Но враг упорно сопротивляется. Пленные рассказывают, что Гитлер приказал во что бы то ни стало сбросить нас в Вислу. Положение наших войск тяжёлое. Враг имеет большое преимущество в артиллерии, танках. У нас же часто не хватает снарядов. В некоторых местах он потеснил наши полки. Подразделения каждый день тают, а пополнений мало. Наши роты минируют передний край, но мин мало.

За форсирование Вислы многих наших сапёров и командиров представили к правительственным наградам. Я представлен к ордену Отечественной войны II степени.

12 августа 1944 г.

Продолжаются жестокие бои за плацдарм. Немец подтянул резервы, бросает по 80-100 танков в контратаку по несколько раз в день. Десятки его самолётов пикируют на нашу переправу. Линия фронта меняется с переменным успехом, но всё же наш плацдарм, занятый в первые дни, в основном, остаётся в наших руках.

Вот стихотворение Долматовского, написанное им, когда он приезжал на наш участок фронта, так замечательно отражающее действительность:

БИТВА НА ВИСЛЕ

Тёмные тучи нависли,

Медленно катится гром.

Ширится битва на Висле,

Дышит грозой и огнём.

Немцы идут в контратаки,

Пушки тяжёлые бьют,

Низкие жёлтые танки

К нашим окопам ползут.

Выстрел ответит на выстрел,

Лязгнут штыки о штыки,

Как в наступленьи мы быстры,

Так в обороне крепки.

Нам, закалённым и смелым,

Дух этой битвы знаком:

Силы врага перемелем,

Польше Варшаву вернём.

Волга и Днепр за плечами,

Дальше, товарищ, гляди.

Будет и Висла за нами,

Одер и Рейн впереди.

Много сражений победно

Мы за войну провели.

Это – одна из последних

Битв за свободу земли.

Вот почему так сурово

Бьёт за разрывом разрыв.

Выйдем за Вислою снова

В грозный широкий прорыв.

Вражьи полки переборем,

Близок решающий час.

Издали ласковым взором

Родина смотрит на нас.

Купался сегодня в реке. Вспоминал день форсирования. Наверное, никогда не забудется.

Получил письма от Василия Васильевича Галенко, от Оли. Вера и Валя с детьми вернулись на Кубань. Миша, пишут, остался в Омске.

Оганесян принёс много яблок, и мы с удовольствием покушали.

Написал письма детям, послал им тетрадки, бумагу.

13 августа 1944 г.

Вчера утром начштаба капитан Гольдинер зашёл в штабную комнатку, где находились я, адъютант лейтенант Погосян и Шведов.

– Товарищ Погосян, позавтракайте и пойдём на передовую в расположение наших рот, надо собрать сведения у нашей разведки, начертить планы немецкой обороны. Завтра надо будет представить в штаб корпуса.

– Слушаюсь, товарищ капитан.

– А может, и вы пойдёте с нами, старшина, как вы себя чувствуете? – обратился ко мне Гольдинер.

– С большим удовольствием, здесь уже осточертело сидеть, – ответил ему.

– Ну, тогда собирайтесь. Только вот что. Недавно наши войска заняли усадьбу польской графини Чарторыйской. Говорят, что в доме богатая галерея картин, библиотека. Графиня тоже там. Может быть, зайдём, посмотрим. На всякий случай, приведите себя в порядок.

Мы быстро побрились, начистили сапоги. На мне был недавно полученный новый офицерский костюм. И Погосян, и я пришили к гимнастёркам свежие подворотнички, надели кобуры своих пистолетов; после этого мы имели вполне приличный вид.

Через час мы переехали на лодке Вислу и пошли по направлению орудийных выстрелов, посматривая время от времени на карту.

До фронта было километров десять.

Шли, большей частью, лесом. Встречались поляны и поля, засеянные картофелем или травами, но на полях никто не работал. Прошли мимо лесопильного завода, на котором тоже не видно было ни одного рабочего. Всю дорогу перебрасывались словами, делились впечатлениями.

Капитану Гольдинеру 34 года. По национальности – еврей. До войны работал в городе Виннице инженером на скотобойнях.

Семью свою – жену и двоих детей – успел эвакуировать в Пензу, где жена устроилась на работу в военкомате, а мать жила в Киеве, откуда не успела выехать. Известий о ней никаких не получает и сильно беспокоится, что её убили немцы.

Высокий ростом, русый, скорей похож на русского или на украинца. Как образованный человек, вёл себя со всеми вежливо, не заносчиво, но к подчинённым офицерам был требовательным.

В военном фортификационном искусстве, как офицер запаса, был не очень сильный, но в чертежах и инструкциях разбирался отлично. Не стеснялся в некоторых непонятных вопросах обращаться и ко мне, и я ему, конечно, помогал в том, что сам знал или что мог правильно разрешить.

Ко мне всегда относился вежливо, по-товарищески. Никогда не говорил «приказываю», а большей частью – «попрошу делать». На передовую линию ходил нечасто, но был смелым офицером.

Был довольно выдержан, любил выпить, но не очень много. С адъютантом Погосяном отношения у него были хорошие, дружеские.

Лейтенанту Погосяну было 23 года. Родом из Армении. Отец его имел большую семью, был бедным, и его, семи лет, отдал на воспитание бездетному дяде, жившему возле Ташкента. Часто любил рассказывать, как он дрался с такого же возраста, как и он, узбечатами, которые сразу не хотели принимать в свою компанию «армяшку».

Был стройным, красивым парнем. Чёрные волосы, такие же чёрные глаза, но не навыкате, как обычно у армян, тонкий ровный нос, тонкие губы, правильные черты энергичного волевого лица. Имел он среднее техническое образование, имел красивый почерк и хорошо чертил карты.

Был культурным, вежливым, но очень застенчивым.

– Вы как красная девица, – часто шутил Гольдинер.

Пил мало, а если выпьет, то быстро хмелел и становился словоохотлив, начинал сразу рассказывать, забыв, что уже говорил нам раньше, или про свои детские годы, или про бои, в которых он участвовал и был ранен, или про историйки в одном сибирском госпитале, где он находился на излечении.

Взаимоотношения у меня с ним были самые дружеские, в частных разговорах он называл меня по имени-отчеству, а я его – просто Миша. В длинные осенние и зимние вечера, томительные и скучные, где-нибудь в вырытой землянке он часто делился со мной своими сокровенными мыслями. Я был в два раза старше его, и он всегда советовался со мной как в вопросах служебных, так и житейских.

Если останусь жив, то о Мише у меня останутся навсегда самые лучшие воспоминания, как о прекрасном боевом друге и товарище.

Прошли уже километров 6-7, то лесом, то полями. Погода стояла тихая, тёплая. Настроение у всех было хорошее, шутили, старались избегать разговоров о войне.

– Интересно всё же было бы познакомиться с этой вельможной панной-графиней, – сказал Гольдинер.

– Она, наверное, гонористая и высокого мнения о себе, как и все поляки, – сказал Погосян.

– Да, но ведь она должна сознавать, что мы – их освободители, а офицеры раньше все дворяне были, – ответил ему начштаба.

– Знаете что, – сказал я, – давайте я представлю лейтенанта грузинским князем, он похож на грузина. Не будет же она проверять его родословную?

Гольдинер и Погосян рассмеялись.

– Правильно, это замечательная идея. Словом, покажем, старшина, что наши не хуже ваших, – снова засмеялся Гольдинер.

– Только чтобы ты, Миша, держал себя действительно как князь, смотри, не покрасней перед графиней.

– Да что вы! Я не выдержу и засмеюсь.

– Нет, – говорю ему, – ты уж смотри, не подведи нас.

Прошли ещё с километр. Показалась большая усадьба, обнесённая высокой стеной, с большим двухэтажным красивым домом с белыми колоннами.

Внутри ограды и за оградой теснились служебные постройки, флигеля, оранжереи. От дома тянулся старый сад и, к моему удивлению, виноградник, чего я не видел во всей Польше.

К усадьбе по направлению Варшавы шла асфальтированная дорога, обсаженная с обеих сторон могучими липами.

Когда подошли к усадьбе, то увидели во флигелях много военных и медицинский персонал в белых халатах. Оказывается, сюда вчера переехал медсанбат.

Мы подошли к дому. Военных возле дома не было. Возле дверей стояли две польские чистенько одетые девушки и о чём-то разговаривали.

– Скажите, пожалуйста, – обратился к ним капитан, – графиня дома? И может ли она принять трёх русских офицеров? Скажите ей, что хотят посмотреть картины.

– Добже, паны, – очевидно, поняв нас, ответила, приятно улыбаясь, одна из девушек, возможно, прислуга графини, и вошла в дом. Через несколько минут вернулась и, снова улыбаясь, сказала:

– Прошу, паны офицеры.

Мы вошли в дом.

Сразу же в большом длинном вестибюле нам бросилось в глаза большое количество прибитых к стенам рогов лосей. Под каждой парой рогов была надпись на польском языке – дата, имя и фамилия, очевидно, панов, убивших лося, которому эти рога принадлежали. Даты большей частью прошлого века, но некоторые и более позднего времени.

Мы невольно залюбовались этой галереей лосиных рогов и стояли возле них несколько минут.

– Прошу, паны офицеры, пани графиня чекае вас, – снова с улыбкой сказала нам подошедшая девушка.

Она провела нас через несколько комнат, и мы вошли в большую светлую гостиную, паркетный пол которой почти весь был укрыт коврами. Посередине стоял большой стол, накрытый скатертью, по бокам дубовые мягкие стулья, возле стен – две красивые софы, два или три трюмо, цветы.

Чувствовал, что не только я, а и мои начальники, кажется, немного оробели при виде такой роскоши, которую мы давно уже не встречали, ведь три года живём большей частью в земле, как звери.

Мы потихоньку говорили между собой, рассматривая картины. Через некоторое время из боковой двери вышла в чёрном крепдешиновом платье с золотым брелоком на груди стройная, довольно красивая дама лет пятидесяти. Мы догадались, что это графиня.

– Добже дзень, паны офицеры, – сказала она, подойдя к нам ближе.

Мы вежливо, однако соблюдая своё достоинство, поклонились ей.

– Мы хотели посмотреть вашу картинную галерею, – с вежливой улыбкой на лице сказал Гольдинер.

Стараясь говорить по-русски, но часто вплетая польские слова и ударения, графиня довольно радушно, чего мы даже не ожидали, изъявила полное согласие и повела нас в соседнюю комнату, где на стенах было много разных, больших и малых, старых и новых картин в роскошных рамах.

– Вы, наверное, художники или любители живописи, – обратилась к нам с улыбкой пани.

– Нет, – сказал Гольдинер, – нам просто захотелось посмотреть вашу галерею, о которой нам рассказывали. Война уже надоела всем нам. За три года хочется хоть на час отвлечься, перенестись в другой, невоенный мир.

– Я вас прекрасно понимаю и глубоко сочувствую вам, – сказала графиня. – Прошу, чем богата, тем и рада, так, кажется, говорят русские, – снова улыбнулась она.

В галерее – подлинники и прекрасные копии разных художников, разных времён, разных школ и направлений. Здесь были картины французских, испанских, итальянских, немецких, польских знаменитостей. Было здесь много и русских художников – Репин, Шишкин, Айвазовский, Серов, Верещагин и другие великие мастера живописи.

Мы обменивались с графиней своими мнениями, своими вкусами, стараясь показать, что мы – не только «серая шинель с погонами», а живые культурные люди, которые тоже могут ценить искусство.

Графиня водила нас с полчаса от картины к картине, объясняла нам, что нам было малопонятно, и видно было, что наше посещение ей совсем не в тягость, а наоборот, она рада была поговорить с культурными людьми, русскими офицерами.

Осмотрев три комнаты с картинами, она повела нас в библиотеку. Здесь были встроены в стены огромные книжные шкафы, под стеклом которых виднелись в роскошных тиснённых золотом переплётах множество книг на разных языках. Больше всего было польских и французских. Были книги и русских писателей на русском языке, и переводы на польский Толстого, Тургенева, Пушкина, Гоголя, Данилевского и других.

Графиня сказала нам, что она хорошо владеет французским и немецким языками и читает по-русски.

С иностранной литературой, главным образом, с классиками из своей компании я был больше всех знаком, поэтому, чтобы «не ударить лицом в грязь», я говорил графине, какие я читал произведения из иностранной литературы. Вспоминал Шекспира, Шиллера, Байрона, Метерлинка, Дюма, Диккенса, Бальзака и других. Стараясь ей польстить, говорил, что очень люблю польских писателей. Видно было, что она была довольна нами.

Извиняясь, она несколько раз оставляла нас одних. Мы спросили её, каким образом ей удалось сохранить в целости от немцев все эти ценности.

Она показала нам охранное письмо с фашистской печатью какого-то гауляйтера, в котором запрещалось всем немецким войскам что-либо трогать у графини. Видно, немецкое командование на что-то рассчитывало, выдавая такой документ.

После осмотра всех достопримечательностей графиня повела нас в столовую – тоже большую комнату, с красивой люстрой над длинным столом. В углу стоял концертный рояль немецкого производства.

На одном конце стола, накрытого белой скатертью, стояло четыре прибора, возле каждого в строгом порядке – по несколько вилок, ложек, рюмок.

– Прошу, паны офицеры, пообедать со мной.

Для приличия мы сразу отказались, но долго упрашивать себя не заставили хозяйку, тем более что уже изрядно проголодались после нашей армейской скудной похлёбки, какой нас накормил Оганесян ещё рано утром. На столе стояла бутылка вина и разные закуски.

Выпили сразу за победу над врагом.

– Я не пью, – сказала графиня, – но за победу и я выпью, – и немного надпила из хрустальной рюмки.

Мы же после первого бокала усиленно стали уплетать обильное угощение. Затем подали суп, и снова выпили за Красную армию и за Войско Польское, за Советский Союз и «за вольну Польшу», за освобождение Варшавы. Вино было крепкое, развязало язык даже у Погосяна, который до этого больше молчал.

– Простите, пани, разрешите узнать, как ваше имя-отчество, – обратился к графине капитан.

– У нас по отчеству не называют, называйте меня просто Людвига.

После всех разговоров видно было, что она неглупая женщина, образованная, начитанная. За столом почти не кушала, больше всего рассказывала про немцев, про своё имение, про Варшаву, где у неё богатый особняк, про свои путешествия в Америку, про поездки почти по всем европейским столицам.

Рассказала, что она – вдова, что её муж – граф Зигмунд Чарторыйский, был полковником авиации и погиб в 1939 году при нападении Германии на Польшу. Я решил, что пора начинать.

– Пани Людвига, – обратился я к ней, стараясь придать своему лицу самый серьёзный вид, – наш лейтенант тоже ведь грузинский князь. Его фамилия Голиадзе.

При моих словах я заметил, как лицо Гольдинера на одну секунду передёрнулось от усилия сдержать смех, а Погосян чуть не подавился куском ветчины, покраснел и уткнулся лицом в свою тарелку.

– Да-да, пани Людвига, лейтенант действительно княжеского рода, да ещё древнего. Он у нас скромный, только не любит, когда его называют князем, – поддержал меня Гольдинер.

– Князей у нас теперь нет, – не поднимая глаз от тарелки, едва промолвил Погосян.

– Ну как нет? А граф Алексей Толстой? Ведь он даже депутат Верховного Совета, член правительства.

Графиня внимательно смотрела своими красивыми глазами на смутившегося Погосяна. Лицо её выражало и удивление, и какое-то удовольствие, видно, от встречи с человеком, равным ей по знатному происхождению, чем она так гордилась, да ещё из большевистской России.

– Я читала историю древней Грузии, знаю, что князья Голиадзе играли выдающуюся роль в борьбе с персами и турками.

– Вот этот наш лейтенант и есть потомок тех князей, – прилагая все усилия быть серьёзным, сказал я графине.

– Я очень и очень рада, что имею удовольствие познакомиться с князем. Я читала «Петра Первого» графа Алексея Толстого, поэтому теперь не удивляюсь, что у вас остались и князья.

У Гольдинера весело блестели глаза. Видно было – чтобы не расхохотаться, он усиленно вытирал салфеткой свой рот, хвалил вино и закуски. Я же как ни в чём не бывало старался прямо смотреть в глаза графини и выдумывал всякие достоинства князей Голиадзе и их потомка, нашего лейтенанта.

Погосян не поднимал глаз, продолжал через силу глотать какой-то фарш, взяв в замешательстве вместо вилки ложку.

Графиня извинилась и вышла из столовой. Мы все разом посмотрели друг на друга. Тут и я уже не выдержал от давившего меня смеха, прыснул под стол, но потом прикусил до крови свою губу, чтоб громко не захохотать.

– Как тебе не стыдно, старшина, я чуть под стол не провалился, – смеясь, но с укором тихо сказал мне Погосян.

– Молодец, Максимович. К этим гонористым панам нужно так только и подходить, чтоб заслужить внимание. Князь для них в сто раз важнее, чем красный офицер.

– Ты, Миша, только не бери в левую руку нож и не той вилкой фарш берёшь, не знаешь княжеского этикета, – шутил я над Погосяном.

– А, чёрт их знает, наложили полдесятка вилок, и узнай, какой вилкой что брать.

Мы потихоньку смеялись, стараясь, чтобы не слышно было за дверью.

Вошла графиня. Мы продолжали насыщаться разными яствами. Через некоторое время вошла девушка и принесла на подносе две бутылки вина со старыми этикетками, а другая – блюдо с жареной уткой и гарниром.

Слово «князь», видно, магически подействовало на графиню.

– Ради такого приятного знакомства, прошу, паны офицеры, выпить вина, которое любил мой покойный муж Зигмунд. Вину этому много уже лет, и я его берегу только для исключительного случая. Прошу, паны, не стесняйтесь.

Мы, конечно, не стеснялись и быстро опорожнили одну бутылку и принялись за утку.

Вино, действительно, было замечательное, ароматное, тягучее, крепкое.

Мы заметили, что графиня стала больше уделять внимания Погосяну.

После нескольких бокалов выпитого вина у того, наконец, развязался язык, он стал внятно отвечать на вопросы графини и поддерживал наш разговор.

Графиня рассказала, что позавчера заходил к ней наш генерал, обещал, что под госпиталь будут заняты только флигеля и служебные постройки, а в доме её никто не будет беспокоить, а могилы наших солдат, похороненных возле дома, перенесут вглубь парка.

Графиня, между прочим, задавала вопросы о будущем Польши, но мы старались избегать разговоров на политические темы.

Послышался гул орудий, и это напомнило нам о суровой действительности, в которой мы находимся.

Довольно-таки охмелев после третьей выпитой бутылки чудесного вина, насытившись по горло всякими закусками, гостеприимно предложенных нам нашей вельможной хозяйкой, капитан сказал, что нам пора уже уходить.

Мы от души поблагодарили графиню за гостеприимство. Она сказала, что ей самой скучно, и она очень довольна сегодняшнему нашему посещению, просила заходить ещё, если будет у нас возможность, и проводила нас до вестибюля. Мы откозыряли и попрощались с ней.

Только выйдя за изгородь, мы дали волю давившему нас смеху и почти до слёз смеялись успешно разыгранной истории с «князем».

Нам надо было идти ещё километра два, свернув влево. Недалеко от нас разорвались две мины, но мы так хорошо были выпивши, что не обратили на них никакого внимания.

На фронте было затишье.

В довольно просторной, накуренной землянке КП нашего батальона мы застали почти всех командиров, которые в это время «резались» в преферанс.

Кстати сказать, из 33 офицеров ни один раньше не умел играть в эту интересную игру. Всех их выучил я, когда стояли в Тамбове или в часы затишья на фронте.

Мы поздоровались.

– Весь штаб к нам пожаловал, и что-то все весёлые, – засмеялся командир 2-й роты ст. лейтенант Минаев.

Хмель ещё у нас не прошёл, и мы, действительно, имели весёлый вид.

Капитан Гольдинер рассказал им про наше посещение графини и историю, которую мы разыграли там. Долго смеялись, подшучивая над Погосяном, а тот, в свою очередь, отшучивался остротами.

Через час Погосян забрал у командира нашего разведвзвода лейтенанта Фролова все данные и схемы разведанной немецкой обороны и укреплений, и мы, уже под вечер, простившись со всеми и с Гольдинером, который остался с ротами, ушли обратно. По дороге попалась попутная машина, ехавшая в штаб корпуса, и мы через час были уже на берегу Вислы.