Павел Максимович Цапко (род. в 1899 г.), старший сержант. Работал агрономом. 18 августа 1941 года призван в армию, в 7-й запасной стрелковый полк, позже – в 1662-й отдельный батальон 29-й бригады 10-й сапёрной армии, откуда был откомандирован в 1675-й батальон в должности помкомвзвода. К концу войны состоял в штабе 926-го отдельного корпусного сапёрного батальона 4-го гвардейского стрелкового Бранденбургского Краснознамённого корпуса. Участвовал в форсировании Вислы и Одера, прорывах на Ингульце и под Ковелем, обороне Днестровского плацдарма. Был контужен в боях за Берлин. Награждён двумя орденами Красной Звезды, медалью «За оборону Кавказа» и др.

7 октября 1944 г.

Я, конечно, понимаю, что сны – чепуха, и глупо в них верить. Но бывают же такие случайные совпадения.

3 октября мне приснилась нитка, и будто бы я смотрел в зеркало. Я рассказал про свой сон товарищам. Кто-то из ездовых сказал мне, что предвидится скорая дорога и увидеться с родственниками. Я не обратил никакого внимания на талмудчика снов.

Но в тот же день я получил письмо от Зоиного мужа Косинова Захара. Он приглашает меня к себе. Находится его часть на станции Брошкув возле города Седлеца. Написал, как его там найти. По карте Седлец находился от нас в 150 километрах на северо-восток.

Недолго думая, подал рапорт комбату отпустить меня к нему на три дня. Так как работы было мало, комбат сразу разрешил. Я беру на четыре дня продуктов и документы и отправляюсь в путешествие.

Время у меня ограниченное на отпуск, и я решил немедленно отправиться.

Вышел я часов в 11 часов дня. Шёл дождь. До дороги, где проходили машины, надо было пройти километров 6-7 пешком. Я так был рад, что вырвался хоть на несколько дней с фронта, с надоевшей военной обстановки, что удастся побыть хоть три дня совершенно независимым, что даже моросивший дождь, казалось, был мне приятным.

Из местечка Соболев попал в город Желяхов, а оттуда снова на попутной машине – в город Луков. В Лукове ночевал в доме приезжих при этапной комендатуре. Ни обогреться, ни просушиться в этом доме негде было и, кое-как дождавшись утра, 5 октября снова на попутной машине поехал на город Седлец, а оттуда на станцию Брошкув.

В Брошкуве долго спрашивал, где находится часть Захара, но никто мне не мог ответить. Я уже потерял надежду увидеть его и стал думать о возвращении «домой». Но всё же случайно нашёл его.

Оба мы были рады встрече, хотя до этого времени ни он меня, ни я его никогда ещё не видели.

Он – начальник инженерного склада. С ним живёт 10 человек его команды, которые почти ничего не делали и спали в комнате на кроватях, когда я к ним зашёл.

Косинов мне понравился – спокойный, выдержанный. Долго с ним беседовал о нашем житье-бытье. Он рассказал о моей семье (он случайно у них оказался в декабре 1943 года, будучи уже военным), и я ловил каждое слово о дорогих мне людях.

Вечером, как полагается в таких случаях, выпили бутылочку самогона, которого в Польше сколько угодно.

На другой день утром сфотографировались вместе, и я, сделав отметку на командировке у коменданта, поехал в свою часть.

Ехал другой дорогой, по минскому шоссе на Варшаву по правую сторону Вислы, повернул по Люблинскому шоссе в Соболев. В серой дымке виднелись за Вислой разрушенные дома польской столицы.

Сделав четыре пересадки, я проехал около 170 километров и уже ночью приехал в Самогощ, где переночевал, а утром сегодня попутной машиной добрался до Вислы и вернулся в часть.

До чего же не хотелось возвращаться, так уж надоели эти землянки и однообразная жизнь последнего времени!

Сегодня немецкие самолёты стали проявлять особую активность, а немецкие артиллеристы стали часто делать артналёты. Несколько больших снарядов упало возле землянок штаба корпуса, нашей землянки и на переправе.

По данным пленных, сволочи-немцы хотят ещё наступать на нашем участке.

1 ноября 1944 г.

Получил письмо от Коти. Пишет, что в госпитале, был ранен в руку, но рана небольшая, и собирается скоро оттуда выписываться. Так жаль, что не со мной, ему здесь легче было бы.

3 ноября 1944 г.

Написал письма Тоне, Коте. Тоня всё жалуется на тяжёлое материальное положение. Райсовет, несмотря на письма командования, ничем не помог.

6 ноября 1944 г.

Завтра 27-я годовщина Октябрьской революции. Каждому памятна эта дата. Ведь ежегодно в этот день мы собирались, праздновали, гуляли, выпивали, веселились, отдыхали в кругу близких, родных и знакомых. Но это было так давно…

Мы постарели, дети выросли, а скольких нет уже в живых…

Убит Ваня. Где братья Тони – Коля и Толя? Тоже, наверное, погибли.

И тяжело, до боли тяжело в этот вечер сегодня.

Сако Оганесян и Сандро Алексанян уже спят, а я не могу. Мои мысли там, в Запорожье, возле детей. Мои мысли в Карпатах, где мой Котя лежит в госпитале, а может быть, снова в разведке, пробирается тайными тропами к врагу.

Бедные дети. Тяжёлая доля выпала вам. Когда же это всё кончится, кончится эта проклятая война?.. Скорей бы добить фашистского гада.

Кончаю вторую тетрадку своего дневника. Я думал, что этой тетради хватит мне до конца войны. Не вышло по-моему. Придётся начинать новую и продолжить запись будущих событий, если останусь жив. И, может быть, потом, спустя много лет, придётся заглянуть в него и вспомнить пережитое. А пережитого очень много. Пережито то, что не всегда и словами можно выразить. Пережитого не вместишь ни в один, ни в десять томов дневника…

27 ноября 1944 г.

Уже четыре месяца мы стоим на одном месте, на плацдарме левого берега реки Вислы.

Никто из нас тогда, 1 августа, не предполагал, что придётся так надолго здесь задержаться. Но для дальнейшего прорыва надо было собрать большую силу, чтобы мощным железным кулаком сбить врага и погнать его дальше. А это оказалось нельзя сделать быстро.

Всё уже надоело, а больше всего – вода: часто идут дожди, вода в Висле поднялась на целый метр. От дождя капает в землянке сверху, а снизу, через пол, проступает грунтовая вода.

Вынесем воду из землянки, подсыпем пол, а наутро снова вода сантиметров на десять. Ругается Сако, а что поделаешь?

Начали строить новую, так как в старой уже нельзя было выпрямиться и невозможно было дальше жить – сапоги всегда мокрые, ноги мокнут, кашель у всех, из носа течёт, словом, все прелести фронтовой осени.

О наступлении ничего не слышно.

30 ноября 1944 г.

Вечерело. В большой просторной и натопленной землянке нашего «клуба», освещённой большой лампой-«молнией», которую неизвестно где достал Сандро, собрались начштаба, адъютант Погосян, заместитель командира батальона по политчасти капитан Деребизов, завклубом (и такая должность была) капитан Токарёв, начартснабжения ст. лейтенант Зубакин, командир роты Соколов, начфин лейтенант Курочкин, я и ещё несколько человек.

Говорили о ходе войны, читали последние известия о ходе наступления союзников, рассказывали, кому что пишут из дома, вспоминали товарищей, которых уже не было в нашем батальоне, вспоминали минувшие дни совместной службы в батальоне.

Капитану Деребизову было лет 37-38. Большинство из нас служит вместе с ним ещё с начала 1942 года. Служил он до войны парторгом где-то на нефтяных промыслах возле Грозного, знает хорошо нефтяное дело и любил рассказывать разные случаи и происшествия про добычу нефти. Был немного грубоват, видно, военное дело не любил, старался уживаться с командирами батальонов, которые уже несколько раз менялись у нас. Был недоверчив, но к сапёрам и младшим командирам относился хорошо. Меня ценил и уважал и по работе, и за то, что в тяжёлые опасные минуты я никогда не прятался за спины других, и часто ставил в пример при разговорах с бойцами. С начальником штаба у него были чисто официальные отношения. Любил выпить, но так, чтобы это было незаметно для других. Жил почти всегда в одной землянке с парторгом батальона и своим ординарцем и земляком Дюковым.

Начальник клуба капитан Токарев тоже был из Грозного. До войны служил на каком-то заводе каким-то служащим. Небольшого роста, тихий, мало говорил, на передовую ходить не любил, ничего не делал. Очень беспокоился за своё здоровье, никогда не ел и не пил горячего, водки тоже не пил. Ни пользы, ни вреда никому не делал.

Лейтенант Курочкин – родом из Малгобека, служил бухгалтером. Так и не знаю, когда ему присвоили офицерское звание. Человек чисто гражданской, а не военной натуры. Лет тридцати, худощавый, спокойный, со своими обязанностями справлялся хорошо, денежное довольствие выплачивал аккуратно, но при случае любил крепко выпить. Отношения у меня с ним были чисто товарищеские, я его называл всегда только Василием Ивановичем, а он меня – только Павлом Максимовичем. Любил лёжа читать книги, которые неизвестно где доставал.

Старший лейтенант Зубакин – бывший офицер ещё царской армии. Ему 48 лет, участвовал в первой Империалистической войне. Был не очень складный, немного горбился, имел басистый голос, довольно грубый в отношении подчинённых, очень обижался, что его обходят в присвоении очередного воинского звания, строго придерживался субординации.

Когда мы находились в Тамбове, пришёл один раз в штаб и с возмущением начал рассказывать про случай, который с ним был в городе:

– Иду я по улице, навстречу мне идёт солдат, прошёл мимо, как будто не заметил меня. Почему, говорю, вы не отдаёте честь офицеру? А он обернулся, посмотрел на меня и, что вы думаете, послал меня к такой-то матери, и пошёл дальше. Ну что я должен был делать? Я повернулся и тоже ушёл. Нет теперь дисциплины, распустился народ.

Все долго потом смеялись, часто подшучивали над ним.

В землянку вошли старший сержант Гашин и ординарец Деребизова Дюков. Гашин был оружейным мастером и заведовал оружейным складом и чем-то ещё, часто куда-то ездил, что-то доставал, словом, «всё, абы не на передовой», как говорил Гольдинер. Низенького роста, плотный и поворотливый парень. До войны работал на крекинговом заводе в Грозном. Знал много анекдотов и бесподобно мог подражать чеченскому говору, с которыми ему приходилось работать, знал их манеры, повадки, хитрость, и все не могли удержаться от хохота, когда он начинал рассказывать про чечен.

Оружие ремонтировал редко, но зато изготовлял прекрасные ножи с наборными колодочками и мундштуки из пластмассы.

– Получил я письмо от жены, – продолжал говорить Деребизов, – пишет, что уже ни Чеченской автономной республики, ни самих чечен на Кавказе уже нет. Всех их выслали в Сибирь или в Казахстан. Посадили в вагоны и за несколько дней всех убрали с Кавказа…

– Ай, ай, ай! Где же теперь мой кунак, любезный Хасав Азгибов? – строя серьёзную мину, сказал Гашин, и все засмеялись.

– А помнишь, старшина, Дзицоева? – обращаясь ко мне, сказал Деребизов.

При этом имени знавшие Дзицоева не могли удержаться от смеха.

– Как не помнить такое счастье, – ответил ему…

– А Гидзоева помните, товарищ капитан?

– Это тот, из Орджоникидзе, директор ресторана? Как не помню, всех их помню, – ответил тот.

Гидзоев до мобилизации был директором ресторана в Осетии. Высокий, худощавый, чёрный, как смола, с большими лукавыми глазами, большой пройдоха, любил подхалимничать и не любил тяжело работать, часто притворялся больным, вечно надоедал врачу. Всегда рассказывал, как он хорошо жил до войны, как ухитрялся сбывать плохой товар, выдавая его за хороший.

– Кончим вайна, абязательно приезжай, старшина, в Арджинакидзе прямо ка мне. Уй! Какой же тебе обед угощу! Шашлык по-грузински, шашлык по-армянски, чеченски шашлык, шашлык с перцем. Уй! А самый карош шашлык по-осетински. Палчык аближеш. А плов какой здэлаем, а чебурекы з маслом! Ты такой никагда не видал. Как вспомню – слунка течёт. Всех афициантов заставлу ухаживат за тобой, музык играт будет, абязательно приезжай.

Среди осетин были в нашем батальоне и замечательные ребята. Помню старшего сержанта Дигоева. Всегда подтянутый, дисциплинированный, исполнительный, смелый. Когда на Кавказе под Моздоком мы пошли в наступление, его оставили охранять некоторое наше имущество. Он недели три ждал, что мы пошлём за имуществом подводы, потом бросил его, пустился догонять нас, но так и не догнал. Приписался к стрелковой части, думал оттуда выбраться к нам, но его оттуда не отпустили. Недавно от него получили письмо, в котором он пишет, что был в боях, ранен, теперь находится на излечении в госпитале под Москвой, получил орден, скучает по нам, будет проситься, если скоро выздоровеет, чтобы направили в нашу часть.

На Кавказском фронте было в нашем батальоне и человек пятнадцать азербайджанцев. Большинство из них совершенно неграмотны, по-русски почти не умели говорить. Все они из горных аулов, как курды или цыгане. Держались всегда особняком. Привыкшие к тёплому климату, они не переносили даже маленького похолодания. Сидят вокруг костра, греют над огнём руки...

Раз нам врач рассказал такую историю:

– Приходит ко мне Гудаев и говорит: «Туварыш дохтур, у мэнэ галава балыт». Я поставил термометр, измерил температуру, нормальная, говорю ему: «У тебя голова не болит». Он помолчал, потом снова: «У мэнэ рука балыт». Я осмотрел руку, пощупал кругом – никаких признаков болезни руки не было. «У тебя рука не болит», – сказал я ему. Он снова помолчал и говорит: «У мэнэ курсак балыт». – «А! Курсак болит, ну ты бы так и сказал сразу», – говорю Гудаеву. «А отчего же он у тебя болит?» – спрашиваю его. «Чаго, чаго, – отвечает мне, – адын бальшой жэлэзный палка, адын челавэк, адын малэнкий катэлок – тыры челавека, как курсак не балэт?» – «Иди к повару, – сказал ему, – пусть даст тебе ещё “адын катэлок” супу». Он ушёл, очевидно, оставшись довольным моим диагнозом и лекарством.

До глубокой ночи разговаривали мы в своём «клубе», вспоминая живых и погибших своих сослуживцев.

5 декабря 1944 г.

В нашем разведвзводе, командиром которого был лейтенант Фролов, было 18 человек, большинство молодых, смелых хлопцев. Они часто пробирались к немецким окопам, узнавали расположение дотов, пулемётных гнёзд, минных полей и других оборонительных сооружений. Эти данные наносились на военные карты, и при наступлении против уничтожения принимались соответствующие меры.

Во взводе разведки был мой земляк из Орехова, замечательный хлопец Вася Удод. Ему было всего 19 лет, он был тихий, скромный, дисциплинированный, пользовался уважением у всех командиров. И вот сегодня сообщили в штаб, что Васю и его товарища Кукоту разорвало миной, а троих тяжело ранило. Разведчик Остапчук рассказал, что ночью они вынули из немецкого минного поля новую, неизвестной ещё конструкции длинную мину, принесли её в расположение и попробовали разобрать. Мина взорвалась. Удода и Кукоту разнесло на куски, а находившихся в стороне троих тяжело ранило и контузило.

Не раз мне приходилось выслушивать подобные сообщения, но на этот раз это известие сильно меня взволновало.

Мне очень было жаль Васю, который всегда относился ко мне, как к отцу, а я к нему – как к сыну.

Надо бы написать родным, а рука не поднимается писать такие письма. Сколько слёз, сколько горя принесёт матери это письмо…