Павел Максимович Цапко (род. в 1899 г.), старший сержант. Работал агрономом. 18 августа 1941 года призван в армию, в 7-й запасной стрелковый полк, позже – в 1662-й отдельный батальон 29-й бригады 10-й сапёрной армии, откуда был откомандирован в 1675-й батальон в должности помкомвзвода. К концу войны состоял в штабе 926-го отдельного корпусного сапёрного батальона 4-го гвардейского стрелкового Бранденбургского Краснознамённого корпуса. Участвовал в форсировании Вислы и Одера, прорывах на Ингульце и под Ковелем, обороне Днестровского плацдарма. Был контужен в боях за Берлин. Награждён двумя орденами Красной Звезды, медалью «За оборону Кавказа» и др.

31 января 1945 г., 2 часа дня

Перешли немецкую границу. Ворвались в провинцию Бранденбург. Вот она – проклятая Германия! Наконец-то мы добрались до немецкой земли. Все пребывали в возбуждённом состоянии. Каждый радовался, что после трёх с половиной лет войны наконец вступили в логово фашистского зверя, который пять лет своим сапогом топтал почти безнаказанно всю Европу; три с половиной года разрушал, жёг, убивал и грабил сотни тысяч невинных людей на нашей Родине.

Пришёл час расплаты! Не должно быть жалости к жестокому врагу!

Наш 4-й гвардейский Бранденбургский корпус («Бранденбургский» присвоено за то, что первые вступили на немецкую землю) под командованием дважды Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Глазунова, человека на вид болезненного, но очень энергичного, умного, волевого командира, продвигался в авангарде 8-й армии на запад сравнительно узким фронтом, но так стремительно, что наши танковые колонны, а вслед и пехота появлялись почти всегда неожиданно для немцев, нарушая все расчёты немецкого командования и наводя панику в немецкой армии.

В этом проявилась мудрость командующего фронтом Жукова и командующего армией Чуйкова, в этом было наше преимущество.

За две недели наступления мы врезались глубоким клином почти на 500 километров на Запад. По правую и левую сторону от нас, километров на 200-300 позади остались хотя и отступающие, но ещё сильные немецкие армии.

Большинство немцев отчаянно сопротивлялись, и их обычно всех уничтожали. Но некоторые подразделения, видя безвыходное положение, сдавались в плен. Если это были отдельные немцы, то обычно их расстреливали, а если сдавались группами по 50-100-200 человек, то у них отбирали оружие, строили в колонну и под командованием их же офицеров направляли «нах остен». Сопровождающих бойцов им не давали, с ними некогда было возиться, а каждый человек был на счету.

Они шли, прижавшись друг к другу, боясь отстать, понурив головы, очевидно, предугадывая, что придётся шагать сотни, тысячи километров на восток, снова в Россию, где они уже были, но теперь уже не в качестве победителей, а в качестве бесправных военнопленных, где им долго придётся теперь отстраивать то, что они разрушили.

2 февраля 1945 г.

Стремительно продвигаемся вперёд. Вчера за день с боями прошли 50 километров.

Часов в двенадцать дня остановились возле одного немецкого селения передохнуть.

Из каждого окна и возле дверей свисали белые простыни – знак капитуляции немецких бауэров перед русскими войсками. Неожиданно налетело больше десятка немецких самолётов и с небольшой высоты стали нас обстреливать из пулемётов. Я и ещё пять человек из разведвзвода забежали в один кирпичный дом, надеясь спрятаться от пуль. Вошли в комнату, очевидно, столовую. Возле противоположных дверей стояли один худой и два очень солидных немца средних лет и две полные высокие немки. Все они были бледные, перепуганные, растерянные, очевидно, думали, что мы будем их сразу убивать. Не говоря ни слова, я с автоматом в руках прошёл в следующую комнату, проверить, на всякий случай, нет ли спрятавшихся «фрицев». Там тоже стояли с заплаканными глазами две немки помоложе.

Когда мы пять с половиной месяцев стояли в обороне на плацдарме возле Вислы, я достал русско-немецкий словарь и от нечего делать довольно основательно подкрепил свои ещё школьные знания немецкого языка и теперь, хотя и коверкая, мог довольно сносно говорить и с немцами.

Немцы жили богато. В этом доме была прекрасная обстановка, ковры, гардины, хорошие картины, много цветов. Мы сели на мягкие стулья, закурили. Солидный немец с бледным лицом вынул зажигалку и предупредительно дал прикурить. Руки у него дрожали.

– Чего вы боитесь? Мы мирных людей не убиваем, не то, что ваши солдаты, – сказал я ему.

Немцы немного оживились.

– У вас всего много, зачем вам было идти ещё к нам в Россию грабить? – продолжал я. – Теперь вот и вы узнаете, что такое война.

– Гитлер, алес Гитлер, – все разом заговорили немцы.

Всё, сволочи, теперь валили на одного Гитлера.

Мне захотелось пить. Я попросил кофе. Одна немка с несвойственной для её комплекции проворностью через минуту принесла на блюдце чашку холодного кофе. Я сказал, чтобы подала всем горячего сладкого кофе. Она очень извинилась, забрала чашку, а минут через пять вдвоём на подносе принесли горячий кофе и какое-то печенье.

– А оно, часом, не отравленное? – спросил ефрейтор Фомин.

– Нет! Им теперь не до этого. Они теперь рады нам руки лизать, лишь бы ты их живыми оставил, – ответил ему, и все дружно засмеялись.

Стояла зима, было холодно, в пути мы часто перемерзали, поэтому с большим удовольствием пили сладкий, ароматный кофе, а немцы, увидев, что первая их встреча с русскими обошлась благополучно, старались предупредить малейшее наше желание, угощали сигарами, рассказывали, через какие города идёт дорога на Берлин.

Через полчаса немецкие самолёты, израсходовав весь запас патронов, улетели, и мы вышли из дома. Было убито много лошадей, несколько человек было ранено, разбита одна автомашина. Убитых лошадей заменили другими, взятыми у немцев, и двинулись дальше.

К вечеру доехали к городу Шверингу. Большинство немцев, особенно богатых, всё побросав, успели удрать из города.

Я и Погосян пошли в соседний большой двухэтажный дом. Во всём доме не было ни души. Он был богато обставлен, везде был полный порядок, видно, что богатые хозяева еле успели уехать сами.

Мы начали осматривать одну за другой комнаты. Везде цветы, картины, мягкая мебель, ковры, полные шифоньеры – платья, костюмы, часы.

– Давай возьмём себе хоть по паре костюмов, пошлём домой, а то всё равно растащат, а то и сожгут дом со всем добром, – сказал мне лейтенант.

Мы положили в чемоданы по паре костюмов, бельё, по одному ковру, некоторые красивые безделушки, взяли по одному одеялу.

В столовой в посудном шкафу я увидел в оббитом внутри бархатом футляре набор серебряных ножей, вилок, ложек, ложечек и ещё каких-то приборов.

– Это отдам нашему повару. Стол пусть сервирует нам только серебром...

3 февраля 1945 г.

Из Шверинга вышли рано утром. За день продвинулись более чем на 70 километров. Почти вся пехота ехала на брошенных немцами бричках, повозках, автомашинах. Многие ехали на велосипедах, кто умел – на мотоциклах. Поломается – тут же бросает, садится на другой. Добра этого было здесь очень много.

Некоторые ехали в роскошных открытых и закрытых каретах, очевидно, изготовленных в прошлом веке и известных нам только по картинкам. Чёрт знает, где они только подоставали их.

Ехали все навеселе, все были выпивши, у каждого или запас вина, или полные фляги спирта. Всем было море по колено. Некоторые молодые офицеры навешивали на себя длинные в никелированных ножнах парадные шашки или тонкие шпаги, завернувшись в чёрные накидки из дорогого тонкого сукна с золотой пуговицей. Ни короткие стычки с врагом, ни жестокие бомбёжки неприятельской авиации не могли испортить душевного подъёма наших войск.

Забыли скудные армейские пайки. Бери, кушай, что хочешь и сколько хочешь. Колбасы, ветчина, масло, белый хлеб, банки варенья, всевозможные консервы – всё было у каждого, кто сколько мог с собой взять.

Многие солдаты надели на себя вместо потрёпанных и износившихся солдатских брюк и гимнастёрок новые, дорогого сукна штатские костюмы и только прикрылись серой шинелью.

Появилось неизвестно кем пущенное меткое выражение: «Ванька гуляет по Европе».

Командование видело всё это, знало, что армию нельзя долго держать в таком состоянии, что всё это может привести к нарушениям строгой военной дисциплины. Но в то же время командиры понимали, что нельзя сдерживать тот огромный порыв, овладевший нашим войском, и нужно поддержать ту уверенность в победе, которая придавала свежие силы уже сильно уставшим войскам.

Мы ни на шаг не отставали от наступающей пехоты, так как в любую минуту могли встретить или минные заграждения, или взорванные мосты, которые должны были немедленно восстановить.

Под вечер подошли к небольшому городу Зонненбургу. Город брали с боем – и пехота, и сапёры. Возле города, со стороны, откуда мы наступали, стоял обнесённый высокой каменной стеной завод-тюрьма.

Я, Козулин и Фомин решили посмотреть, что там внутри. Кругом было заперто, а стена высокая. Наконец, нашли небольшое окошко, выломали раму и подсадили туда Фомина. Минут через десять он возвратился чем-то сильно взволнованный.

– Там страшно, там огромная куча убитых людей, – тихо промолвил он.

Подошло ещё несколько человек. Мы выбили оконные переплёты, стало просторней, и мы все влезли в помещение, а потом вошли во двор.

Перед нами представилась действительно ужасающая картина: на большом дворе тюрьмы длинными рядами, один возле другого, лежало, по нашему приблизительному подсчёту, около тысячи расстрелянных людей. Мы, видевшие за три года войны немало уже крови, убитых в бою немцев и своих товарищей, всё же не могли спокойно смотреть на это массовое убийство безоружных людей и направились обратно. Вдруг слышим слабый голос и увидели возле кучи угля маленького человечка, чёрного от угля.

– Русь, русь! – старался крикнуть он и с полными слёз от радости глазами кинулся к нам.

Это был пленный француз.

Среди трупов поднялось ещё два человека. Они были с Западной Украины. Один был ранен в плечо, другой в шею. Раны были несмертельные, и они остались живы. Они рассказали, что вчера эсэсовцы, не надеясь их уже увести с собой, вывели во двор и из пулемётов и автоматов всех расстреляли. Французу случайно удалось спрятаться в куче угля, и тем посчастливилось избежать участи своих товарищей. Они все не поднимались, боясь выдать себя, и только услышав наши голоса и убедившись, что бой окончен, поднялись и подошли к нам.

Они бесконечно были рады нашему приходу. Кажется, больше всех был рад француз. Сказали, что уже больше двух дней ничего в рот не брали. Мы их умыли, перевязали раны. Вечером накормили. Наш СМЕРШевец Федя долго снимал с них «допрос», а утром отправили их в тыл.

Поздно вечером наши сапёры привели трёх гражданских немцев, утверждавших, что они рабочие, а Деребизов сказал, что это, скорей всего, переодетые «фрицы», и приказал вывести их за двор и расстрелять.

4 февраля 1945 г.

Рано утром подошли к Одеру. Здесь нагнали, наконец, свои танковые части. Немцы взорвали мосты, и танки без нашей помощи уже не могли перебраться через эту широкую реку.

До Берлина осталось 70 километров.

Одер. Это последняя крупная природная преграда перед Берлином. Одер немцы укрепляли десятки лет, ещё задолго до начала войны.

Правый, восточный, берег – пологий, а западный – с крутыми обрывами, с высотами, которые тянутся километров на 10 от берега. Таким образом, получается естественное удобное место для обороны и неудобное для наступления. К тому же, на нашем берегу, в месте слияния реки Варты с Одером, в руках немцев находится ещё старинная крепость Кюстрин, которая является сильным опорным пунктом немцев и связывает руки двум армиям – нашей 8-й гвардейской с юга и 5-й Ударной с севера.

Но несмотря на это, как только подошли к Одеру, наш батальон немедленно приступил к переправе пехоты и лёгкой техники через разрушенный снарядами лёд.

С ходу был занят небольшой плацдарм на немецком берегу, и начали закрепляться. Немец ожесточённо сопротивлялся. Переправа обстреливалась врагом с трёх сторон, не только артиллерийским и миномётным огнём, но и пулемётами. Кроме того, вражеская авиация беспрерывно бомбила большими группами – по 20-30 штук. Всё это создало почти невозможные условия для переправы. Много было потерь с нашей стороны. Многие нашли могилу в холодных водах Одера.

Плацдарм был маленький, один-полтора километра в ширину и километр в длину. Немцы хорошо знали, что, закрепившись на их стороне и подтянув технику, мы сможем прорваться к Берлину, и поэтому подбрасывали на этот участок все свежие силы из Берлина и даже Западного фронта.

В первый же день погиб старшина Калашников, убит Кузнецов, Ветлугин, Сагоев и другие. Многие ранены.