Николай Витальевич Юрданов – Герой Советского Союза. Воевал в составе 36-го гвардейского казачьего полка, наводчик и командир орудийного расчёта; занимался политподготовкой, был групповодом и агитатором. Участвовал в боях на территории Кубани, Украины, Белоруссии, Польши. Награждён орденом Отечественной войны I степени, медалью «За отвагу». Погиб 17 октября 1944 г. в с. Тегге под г. Деречке. Вёл дневник, который после его гибели боевые товарищи переслали его жене.

Самое тяжёлое испытание

5 августа 1942 г. Пос. Мезмай («Моя смерть» – перевод с армянского). Известия одно печальнее другого. Немцы заняли Ростов, ворвались на родную Кубань, их полчища вступили на землю Ставропольщины. На мой вопрос начальству: «Что делать?» – отвечают: «Успокойтесь, немцы сюда не придут».

6 августа. Прочитав газету, обращались к Бабичу: предпринимают ли они какие-либо меры по отправке нас в тыл? Он ответил: «Мер не принимаю никаких, а восьмого августа получите справки для следования по месту жительства в райвоенкомат, для прохождения комиссий».

Кроме того, он заметил, довольно <…>: «Николай, ведь ты сам видишь, что Россия погибла навеки». Из этого я сделал вывод, что [эти люди] не собираются эвакуироваться, а останутся прислужничать немцам. Поэтому, получив справку, в которой написано: «Направляется по месту жительства», – я отправился в ст. Самурскую. В Самурской назвали сумасшедшими нас и выдавших справки. Я спросил, почему, капитан ответил, что Усть-Лаба захвачена немцами 6 августа. Значит, три дня тому назад ст. Усть-Лабинская перешла в руки [немчев], а что с семьёй? Но, что бы ни случилось, оставаться здесь нельзя. Прошу капитана зачислить меня к ним в часть. Хорошо, говорит, доложу майору, подождите. Жду, получаю ответ – зачислить можно. Подразделение шло на ст. Черниговскую.

9 августа. В 16 часов 9 августа попали под бомбёжку.

Помню только свет, затем толчок и сильный взрыв, затем всё куда-то [утянуло]. Очнувшись, почувствовал сильную боль в голове, тело тяжёлое, словно свинцом налитое, а когда попытался подняться – не смог, тело болело настолько сильно, что я едва сдерживался от стонов.

Из ушей и носа шла кровь, пытаюсь вторично приподняться, с большим трудом удаётся сесть. Я вижу, как проходят пехотные части, делаю знаки, чтобы обратили внимание, но все проходят, и никто не помог даже подняться на ноги.

Проходят подводы, прошу взять меня, показываю, что я контужен, не обращают внимания. Слёзы горечи и обиды сами катятся по лицу: вот что значит не иметь подле себя в тяжёлую минуту настоящего друга. В сознании моём смертельная тоска, вот уже и никому не нужен. Неужели это конец? И такой бесславный. Как обидно! Разве я не заслужил лучшего, почему так безжалостна Судьба? А эти люди проходили мимо. Разве среди вас не найдётся человека, имеющего сердце большевика? Нет, они только с сожалением смотрят на меня, но ни один не оказывает помощи. Начинает темнеть, вижу справа дымок проходящего по узке паровозика, думаю, может быть, заметят и возьмут железнодорожники, а если нет, здесь легче будет умереть – под колесом поезда. Полз долго, пока, наконец, не выполз на полотно железной дороги и стал ждать. Коротки августовские ночи, но эта показалась мне бесконечно длинной.

Как тяжело человеку, когда он, брошенный всеми, не в состоянии даже убить себя! Лежал прямо посередине полотна, мучительная боль во всём теле, особенно сильно болела голова. Так прошла ночь, а утром подобрали железнодорожники и привезли обратно в Самурскую. Самым страшным мне казалось то, что я ничего не слышал. Разбит и глух, вот награда судьбы. Попросил с отходящим поездом отправить меня в Мезмайскую больницу, думал, может быть, и в самом деле до Мезмая не допустят немцев. Другая мысль – подлечусь немного, да и ходу через перевал. В Мезмай добрался 15 августа, а 17 августа немцы, окружив, заняли Мезмай.

Так я стал немецким пленником. Пленником поганых свиней, презираемых всем прогрессивным человечеством. При конвоировании в Майкопский концентрационный лагерь я бежал, решив, что лучше умереть в лесу, чем попасть в фашистский лагерь военнопленных, там красноармейцы умирали от голода и издевательств. Двадцать девять суток я скитался в лесу, всё время питая надежду встретить людей, при помощи которых можно было бы пробраться к своим. Но увы! Всюду меня встречали враждебно, а когда я намекал, чтобы мне указали, как пробраться к Сочинскому перевалу, меня почти выгоняли и говорили, что «сам себя хочет загубить, да ещё и нас с собой потянет». Когда пропала надежда пройти к своим, стал бродить по самым окраинным местам и лесным трущобам, надеясь встретить партизан, однако все попытки остались бесплодными. Полуголодный, больной и духовно разбитый, заходил в глухие посёлки, но население, напуганное немецкими псами, сторонилось меня и скорее спроваживало, сунув кусок хлеба или пару варёных картофелин. Немцев всё больше и больше набивалось в леса.

Лягушиного цвета мундиры и гнусавые крики немецкой орды можно было уже встретить в самых глухих посёлках северного склона Кавказского хребта. Бродить становилось с каждым днём всё опаснее. Мысль отупела, оборвалась последняя нить надежды, а желудок стали сжимать судороги голодовки. Решил умереть. Но как умереть без борьбы? Нужно отомстить проклятым палачам за загубленную счастливую жизнь, за надругание над русским народом. За тебя и за стариков с детьми. И вот шесть часов горького раздумья и смертельной тоски, предо мною образы самых дорогих людей, о судьбе которых я много думал во время скитаний по лесным трущобам.

Больше всего я думал, что вы, как и все другие, не успели эвакуироваться и попали в плен к проклятым палачам. Эти раздумья родили мысль узнать судьбу человека – единственного любившего меня искренней любовью, судьбу человека самого верного и любимого мною. Узнать твою судьбу, родная Танюша. Пробираясь лесными глухими тропинками, питаясь дикими яблоками да украденным на огородах картофелем, несколько раз близко видел немцев, и всякий раз давила мысль, что я стал рабом этих звероподобных тварей. А почему? Да потому, что меня не поняли в своё время и не дали настоящей оценки как человеку, готовому в любую минуту отдать жизнь за Родину.

С большим трудом и риском добрался до Апшеронской. Расспросил <…> старика <…> в ст. Темнолесскую. Задерживают ли в пути немцы? Старик объяснил, что если идут по большой дороге и в гражданском платье, то почти не задерживают, только заставляют <…>.

Разговаривали со стариком долго, так как я ещё плохо слышал, но старик посоветовал, что будет ещё лучше, если я совсем не буду слышать, когда будут останавливать немцы.

По пути из Апшеронской в Белореченскую много встречал не успевших эвакуироваться. Обходил почти все группы, надеясь, что, быть может, встречу тебя, и, разочарованный бесплодными поисками, продолжал свой путь.

Решил из Белореченской дойти до Николаевки и оттуда узнать, кто остался в Усть-Лабе из вас, мои родные. Но в Николаевке уже забирали мужчин на строительство мостов и дорог, поэтому оставаться там было нельзя. Поэтому решил пробраться в хутор Железный или в Третью Речку. Вечером, проходя Воронежскую, остановился на ночлег у А.С., а затем решил через неё узнать о вас. <…> никому не говорить о моём присутствии в Воронежской: А.С. приняла меня хорошо, рассказала о перенесённом ею горе при вторжении немцев, и как сейчас смотрю на это старенькое, всё в морщинах лицо, призывающее остатки сил к тому, чтобы удержать себя от рыданий. Голос у неё прерывается, слёзы сами катятся по лицу этой благородной старой учительницы, 41 год посвятившей тяжёлому труду воспитания детей разных сословий и <…> и теперь рассказывающей о большом всенародном горе, постигшем и её в старческие годы. Слушая её, я думаю: «Бедная старая женщина, ведь это только начало, а сколько бед и горя ждёт вас впереди!» Затем А.С. спохватилась, встала и своей прихрамывающей походкой направилась в маленькую соседнюю комнатку, по пути ругая себя: «Вот разнюнилась, старая, а забыла позаботиться о том, чтобы накормить вас, а затем рассказывать…»

Как только услышал я звон посуды и ложек, то почувствовал в желудке судорожные боли, которые мучали меня последние дни так сильно, что вызывали ужасную тошноту. А когда увидел борщ и хлеб, то, несмотря на все мои усилия, я не мог удержать руки, набросившиеся на хлеб и ложку. Оторвался я от тарелки тогда, когда она была совершенно пуста. А.С. предложила ещё тарелку борща, я сконфуженно отказался. Она догадалась и сказала: «Вы, Н.В., простите меня, старую, я думала, что вы худ и слаб от переживаний, но видно, к этому нужно добавить и длительную голодовку». До глубокой полночи мы разговаривали. На следующий день А.С. побывала в Усть-Лабе и сообщила мне, что старики в Усть-Лабе, а обо мне они знают очень мало. Дня через два я отправился в Усть-Лабинскую…

От стариков я узнал, что расстались они с тобой за Кубанью, поэтому я подумал, что тогда ты не успела эвакуироваться и находишься где-нибудь в глухом хуторке. Поэтому решение было, что я буду пока в ст. Воронежской до поступления от тебя весточки. Надвигалась зима, и моё беспокойство приливалось. Зная от стариков, что ты ушла в одном летнем платье, я представляю все трудности твоего положения.

Немцы стали увозить мужчин на работу в Германию, поэтому я стал уходить за Кубань в лес якобы на заготовку дров… Немецкая комендатура усиленно искала следы районных работников, не успевших эвакуироваться… Я много раз думал, что делать, как одному мстить фрицам. Действовать нужно тонко и умно, поэтому я решил избрать средство борьбы «стекло». Немцы проходили частями через каждый день или два, останавливались на короткое время. Обжирались, требовали: «Пани, дай сёль». В соль я подсыпал мелко раздробленное стекло. Жрите, проклятые, набивайте свои свиные утробы кусочками острого мелкого стекла, вызывающими заболевания желудка, кишечника и последующую мучительную смерть. Так начиняли мы с А.С. немецких свиней до 7 февраля 1943 года…

11 марта 1943 г.

Я встал с постели раньше обычного времени, все спали, за исключением мамаши. Просмотрев ещё раз вещмешок, я вышел в кухню, мамаша, увидев меня, спросила, почему я так рано встал, я ответил, что мне же сегодня отправляться на фронт. «Ну что ж, – ответила она, – идти к 9 часам, а сейчас только 5 часов, отдохнул бы ещё».

Я остановился перед ней и посмотрел на её лицо, потому что она говорила сквозь слёзы, глаза её были красны, видно было, что она эту ночь не спала. Я спросил у неё: «Почему вы не спали, мамаша?» – пряча лицо, она ответила: «Я спала, да глаза что-то болят у меня».

Мне было очень жаль эту старую, добрую мать. Она узнала, что я ухожу на фронт, ещё 9-го марта, и всё это время украдкой плакала, а когда я просил её не плакать, она плакала ночью. Вот и сейчас – готовя на завтрак оладьи, она тихо плакала и, всхлипывая, говорила: «Вот и ты уходишь; Таси нет, Феди тоже нет, а теперь и тебя не будет». Утешая её, я говорил, что мы все снова встретимся в этом доме и что это будет скоро. «Дай Бог», – говорила она…

Частично поездом, частично пешими нас привёл ст. лейтенант Иваненко в с. Телёнкино, где находился и пополнялся 36 Г.К.П. Встретили нас недружелюбно, да и понятно – большинство из нас проживало на оккупированной территории.

При распределении мы попали в один расчёт: Жирков, Косицын, Евдокимов, Ткачёв и я. Все из Усть-Лабинской. С первых же дней занятий наш расчёт занял первое место в батарее. С каждым днём к нам изменялось отношение старых казаков. А когда на тактических стрельбах наш расчёт решили распределить по всем расчётам, то затем отставили и перевели только меня во второй отстающий взвод. Как мне не хотелось уходить! Но приказ есть приказ и обсуждению не подлежит. Перешёл я во второй взвод в третье орудие наводчиком. Командир взвода [Чарный] сказал: «Я знаю, вам не хотелось переходить сюда, но согласитесь, что для командования необходимо, чтобы оба взвода отлично были подготовлены к предстоящим боям, поэтому я обязываю вас в короткий срок из отстающего 3-го расчёта сделать первый в батарее».

Мой расчёт состоял [из следующих бойцов]: Хабилов – кабардинец, Бердыназар Чариев – узбек, Анварбек Бициев – кумык, Кондратенко – кубанский казак, по в/специальности сапёр, и Коля Саврико – тамбовский крестьянин, пехотинец. Ни одного старого казака, на кого можно было бы опереться в подготовке. На стрельбах дивизии мы заняли первое место по стрельбе, наш комбат ликовал, нас премировали бурками. На корпусных стрельбах мы снова заняли первенство, и уж с тех пор наша батарея стала первой в корпусе. Помимо боевой подготовки, я занимался с казаками политподготовкой, был групповодом и агитатором.

Как-то раз комвзвода Чарный, подозвав меня, стал советовать вступить в ряды партии, я ему ответил, что в партию я вступлю, только не сейчас, а после того, как проверю свой расчёт в боях. Он понял меня.

Пора, друзья, на запад

В ночь с 28 на 29 августа 1943 года совершаем рейд, едем знакомыми местами: сл. Большая-Крепкая, Куйбышевка, Амвросиевка, Екатериновка. По пути встречается много разбитых и исправных машин, танков, пушек и другого вооружения немцев. Проезжали через Миусскую линию укрепления немцев, которую они считали неприступной. Но наша советская пехота не знает преград, она сделала нам ворота в этой крепости, в которые мы скрытно прошли для выполнения очень сложных и рисковых задач в тылу у немцев. Эту линию обороны немцы держали почти два года, она представляет собою большую площадь, сильно укреплённую дотами, дзотами, различного рода заграждениями и противотанковыми рвами. Естественное препятствие – река Миус, долина которой вся заминирована. И вот в этой неприступной крепости прорвана брешь, наша доблестная пехота, прорвав линию, закончила первый этап борьбы. Теперь наша работа. Проходим ворота, всюду видим следы недавнего жестокого боя, груды и воронки взрытой земли, разбитые танки, машины, орудия разных калибров, вся площадь усеяна немецкой падалью. Трупы валяются в различных позах. И когда смотришь на эту уже червивую гадину, то сердце переполняется ещё большим презрением и ненавистью к этому исчадию ада.