Николай Витальевич Юрданов – Герой Советского Союза. Воевал в составе 36-го гвардейского казачьего полка, наводчик и командир орудийного расчёта; занимался политподготовкой, был групповодом и агитатором. Участвовал в боях на территории Кубани, Украины, Белоруссии, Польши. Награждён орденом Отечественной войны I степени, медалью «За отвагу». Погиб 17 октября 1944 г. в с. Тегге под г. Деречке. Вёл дневник, который после его гибели боевые товарищи переслали его жене.

От Ингула до Ю. Буга

20 апреля 1944 г.

Вот уже несколько суток мы преследуем бегущих фрицев, по пути валяются трупы немцев и калмыков – немецких холуёв. Стоят брошенные машины, орудия, повозки, всё это бросили «доблестные» гитлеровские грабь-воины. Удирая, они в большинстве случаев не успевают сжигать или портить свою технику. Нам помогает грязь весенней украинской распутицы. И это действительно грязь, такой я ещё нигде не видел.

Только тот может понять и представить себе нашу усталость, кто был без сна несколько суток в пути, причём большую часть пути – в пешем строю, по <…> грязным дорогам, в мокром обмундировании, с хлюпающей холодной грязью в сапогах и почти с пустым желудком. Кроме этого, впереди отступающий коварный враг, а позади разбитые немецкие группировки, пытающиеся где-нибудь проскочить к главным отступающим силам. Но несмотря на это, мы движемся с боями вперёд, вперёд, к родной Одессе, после взятия которой нам обещан заслуженный отдых. И наши лица, изнурённые бессонницей и суровыми боями, полны решимости, мужества и готовности в любую минуту вступить в бой. Вот догнали группу фрицев; одна, две, пять минут – и мы отправили в преисподнюю это гитлеровское войско. Где их былой лоск и жирные выбритые рожи? Нет этого сейчас, они заросшие, грязные свиньи с перекошенными от ужаса мордами, знают, поганые, что отвечать придётся за все их злодейские дела.

Явкино

23 апреля 1944 г.

Заняли с. Явкино. Через село протекает небольшая речушка, с греблей посредине села. Долгожданная ночь наступила быстро. Приняв оборону, <…> легли в хатёнке с пробитой снарядом стеной, подостлав под бока немного соломы, много нельзя – нужно кормить лошадей. Уснули мгновенно, но недолго длился наш заслуженный сон, проснулись также мгновенно. «Расчёты, к орудиям!» – слышим команду комбата. В селе рвутся снаряды и мины противника. Это большая группировка немцев с танками и самоходными пушками прорывается на Одессу. Ворвавшись на окраину села, завязала бой с небольшой группой нашей [пехоты]. Ясно слышно трескотню автоматов и крики «ура», но не устояла горсточка пехоты против полка пехоты противника. Немцы устремились к гребле, с тем чтобы окружить нашу батарею и, уничтожив её, овладеть селом. «Третье орудие, держать на замке греблю!» – приказывает комбат. Выкатив пушку вперёд, так сыпанули по гребле, что фрицы в ужасе отхлынули назад, оставив убитых и раненых.

Ещё два раза мы отбили атаку немцев, ещё несколько десятков фрицев осталось на подступах к гребле. Немцы заметили наше орудие, открыли по нам огонь из пушки, но и это не помогло им прорваться к гребле, все их атаки мы отбивали до утра. Утром остатки немцев удрали вправо от Явкино. Мы не преследовали их, зная о том, что уйти им некуда в этом направлении. Наскоро позавтракав, мы двинулись дальше, по пути захватили немецкий обоз, забрали много лошадей и других трофеев.

«Нахальная атака»

27 апреля 1944 г.

Забыл названия населённых пунктов, но не отметить этого события нельзя. Между двумя возвышенностями расположена долина, в центре которой протекает река, по обоим берегам реки расположены два населённых пункта. Населённый пункт левобережья реки мы заняли сходу, немцы в панике бежали на правобережье, не задержавшись там, они оставили населённый пункт правобережья и заняли оборону на возвышенности. Это была крупная группировка немцев, которой было поручено задержать наше продвижение любой ценой.

Поэтому фрицы, закрепившись на возвышенности, открыли артиллерийский и миномётный обстрел обоих населённых пунктов. Мы тем временем спешно кормили лошадей и людей, невзирая на разрывы.

Большинство из нас думало, что после артподготовки мы пойдём в наступление обычной атакой, но получилась совсем другая атака. Мы получили приказ построиться в походную колонну и [расчленённой], но походной колонной двигаться на противника. Наш полк стоял в голове колонны. Мы не понимали, в чём дело, никогда ещё так не было, ведь это очень рискованно и опасно, противник мог часть за частью уничтожать наш корпус. Двигаемся в сторону противника колонной, растянувшейся на 10 км.

Противник, видя столь необычную атаку, вначале открыл по колонне ураганный огонь, а мы, не обращая никакого внимания на обстрел, форсировали речушку и двигались колонной на возвышенность прямо по дороге. Немецкое командование растерянно наблюдало и ждало, что вот колонна развернётся и пойдёт в атаку. Но наше командование и не думало давать этой команды. Нам также было непонятно, что будет дальше. А дальше получилось так: мы всё ближе и ближе взбирались на возвышенность, нужно ещё заметить, что началась пурга (сильная метель).

Мы были уже совсем близко от немцев и ждали, что сейчас фрицы откроют огонь из пулемётов и автоматов, и тогда будет <…>, но фрицы поднялись и побежали. Их командование всячески пыталось остановить бегущих в панике гитлеровцев, но напуганные «арийцы» драпали, не обращая внимания даже в тех случаях, когда в них стреляли их же офицеры, так велик был их страх. Выбравшись на равнину, наш полк как головной отряд стал преследовать немцев. Гнали и били мы их до самого села Сталино. Весь путь на протяжении 65 км был усеян брошенной техникой, оружием и трупами немецких горе-вояк. Эту атаку мы назвали «нахальной».

Тяжёлая утрата

Заняв с. Сталино, мы получили приказ преследовать врага, который занял оборону по высоте за с. Сталино.

Под огнём противника мы стремительно двинулись вперёд. Перед высоткой, где немцы заняли оборону, расположена долина, нам нужно было пересечь эту долину и выбить вражескую мех. пехоту, гнать её дальше до полного уничтожения.

За селом при спуске в долину мы попали под сильный обстрел немецкой артиллерии. Один снаряд разорвался около комбата, ребята, подобрав его, доложили: «Ран нет, но не разговаривает и не слышит, тяжёлая контузия». Батареей командует лейтенант Пурцеладзе. Эх, «батько», как нам жаль тебя – это уже второй раз мы остаёмся без тебя, не закончив рейда. Он слушает и печально смотрит на удаляющиеся пушки. Немцы не прекращают обстрел.

Получаем задачу на галопе проскочить долину, моё орудие идёт впереди, Жиркова – следует за мной. Попали под пулемётный огонь, к свисту осколков добавился свист пуль, вот упал мой заместитель Павлушка Теленга. «Ранен тяжело», – докладывают ребята комвзводу. «Вперёд! Вперёд!», затем: «Стой! К бою, по танкам огонь!» Стреляем с Жирковым одновременно, уничтожаем два немецких танка, за метелью не разобрать, танки это или самоходные пушки. Два из них скрылись в посадке.

Снова команда «вперёд!». Моему орудию дано задание поддержать пехоту, наступающую на немцев. Двинулись, слышу свист, затем разрыв снаряда позади нас, посмотрел – снаряд разорвался около пушки Жиркова. Подъезжаю, Илья уже мёртв, осколок пробил ему голову навылет, из груди сочится кровь. Подходят ребята, на всех лицах скорбь и слёзы, все они любили Илью.

Посмотрел на лицо – оно строго-суровое, как и всегда в бою, и, несмотря на суровые складки на лбу, в глазах заметна усталость и что-то ещё такое, что заставляет нагнуться и поцеловать этот умный, мужественный и красивый образ. К горлу подкатывается ком, поцеловал Илью, дал распоряжение похоронить. Пустил своего коня догонять далеко отъехавшее орудие, скакал, не видя впереди ничего, и не метель мешала, а слёзы о первом друге, с которым собирались вместе возвратиться на родную Кубань после разгрома немцев. Эх! Илюшка, не сбылись наши мечты.

И кто его знает, может быть, скоро и меня вот так же закопают в наскоро отрытой могиле…

Гоним немецкую сволочь, прижимаем фрицев к Днестру… «Взять Одессу сходу» – такова задача, а затем заслуженный отдых.

Занимаем с. Беляевку, с. Маячки, отрезаем переправу немцам через Днестр. Теперь задача овладеть переправой у Овидиополя, затем стремительным ударом овладеть Одессой.

Утром 10 апреля заняли половину Овидиополя. Мы ворвались со стороны Днестра и открыли огонь по отступающему противнику; во второй половине Овидиополя идут уличные бои, нам нельзя обстреливать немцев, потому что нет возможности установить, где наши, где немцы.

Противник оказывает небывалое сопротивление, и нужно прямо сказать, что тут скопилась его большая сила, со всех сторон бежали к овидиопольской переправе немцы, румыны и другая сволочь.

Мы перенесли огонь по машинам, которые стоят готовыми к переправе, их много тысяч, часть уже брошена, в других ещё есть фрицы. Как только мы повели обстрел, фрицы, бросив машины, стали разбегаться.

Получаем приказ обойти Овидиополь и отрезать переправу. Обходим, ночью разгромили большую группировку немцев, несколько немецких обозов. Берём в плен немецкого полковника, через которого узнаём, что нам грозит большая опасность. Гитлеровское командование для того, чтобы загородить нам путь на Одессу, бросило много дивизий отборных войск, приказ которым дан такой: окружить и любой ценой уничтожить наш корпус. Кроме этого, привести в порядок отходящие за Днестр части и тоже начать на нас наступление со стороны Днестра.

В связи с этим наше командование приняло решение идти на Одессу одной части, а другой принять на себя удар, только не в Овидиополе, а встретив немцев в пути.

Утром 11 апреля мы встретились с гитлеровцами и румынами, завязался жестокий бой. К 10 часам утра мы отбили три психических атаки немцев, а затем сменили ОП, так как немцы начали обходить нас с левого фланга.

Тем временем немцы получили ещё подкрепление пехотой и танками. Кроме этого, из-за Днестра прилетели немецкие стервятники. Завязался бой ещё агрессивнее первого. Наше командование дивизией разделило силы ещё на две группы: первой был дан приказ сдерживать натиск наступающих немцев с фронта и флангов, а второй части – в составе нашего ударного клина разгромить немцев, наступающих со стороны Днестра, и занять с. Калаглия, что у самого Днестра, не дав соединиться двум немецким группировкам. Немцы никогда не ожидали такого стремительного удара, наоборот, они думали, что нам уже деваться [некуда], поэтому мы должны или сдаться, или быть уничтоженными самое большее к 16 часам 11 апреля. Так примерно рассказывали нам пленные немецкие офицеры на допросах. Но как они просчитались! Наш полк, получив задание, немедленно приступил к выполнению.

Под обстрелом и бомбёжкой мы ринулись на немцев, двигавшихся от Днестра, опрокинув их, заняли окраину с. Калаглия, а затем овладели и всем селом. Выполнив задачу, мы заняли оборону. Позади у нас Днестр, а вокруг села на расстоянии от 200 метров до 1 км немцы. Немецкое командование было ошеломленно и обозлено нашими действиями настолько сильно, что бросило на нас три полка немецких солдат и один полк румын с приказом: «Уничтожить всех до единого, пленных не брать, раненых добивать…»

Четыре раза фрицы бросались в атаку, но все четыре раза мы их обращали в бегство. Самое плохое, что у нас кончились боеприпасы, не было снарядов, не было мин, кроме этого, мы потеряли одно орудие, при наступлении на Калаглию её разбомбили немецкие стервятники. Для моего орудия оставили пять фугасных снарядов и четыре снаряда бронепрожигающих. Майор Чистин приказал стрелять только при крайней необходимости. Немцы обстреливали село из пушек и миномётов, а нам стрелять нечем.

Особенно нам причиняли вред два крупнокалиберных пулемёта. Израсходовать последние снаряды нельзя, но заткнуть глотку этим пулемётам было также крайне необходимо, потому что они были близко от нас и сковывали действия наблюдательных пунктов. Прошу разрешения у майора Чистина уничтожить пулемёты. Он говорит: «Даю два снаряда, но смотри, не должны существовать пулемётчики обоих пулемётов». Наводил я пушку и думал: «Два пулемёта, на каждый по два снаряда, но снарядов нет…» После первого выстрела первый пулемёт со всей прислугой полетел в воздух. «Браво!» – крикнул майор.

Навожу на второй; три раза ставил прицел и три раза менял, затем навёл орудие в четвёртый раз и дёрнул за шнур, и снова услышал: «Браво!» Но за это получил по своему участку пять мин противника, разорвавшихся на расстоянии 15-20 метров от моего орудия.

До вечера моё орудие молчало, а перед вечером оно снова заговорило, это я бил немецкую мразь, расчищая дорогу пехоте. Дело в том, что немцы решили дождаться ночи и перейти в наступление под прикрытием темноты, а мы опередили их – пошли в наступление, вечером расчленили их на две группировки: одну разбили, другую обратили в бегство. И двинулись на помощь [нашей] первой группировке, оставшейся в обороне. Прибыв на место, мы не нашли её. Как мы узнали позже, она отошла на Маячки, считая, что мы погибли.

По радио мы связались со своими частями, передавшими нам, что Одесса взята и мы должны идти на заслуженный отдых в Беляевку. Двинувшись на Беляевку, мы ночью четыре раза принимали бой с войсками, отступившими из Одессы и спешившими к Днестру правее Одессы, с тем чтобы удрать на катерах, поджидавших их у берега правее Одессы.

В этих боях как ещё нигде казаки показали себя героями нашей родины. Бои были настолько жестокими, что местами мы ехали по трупам. Немцев было во много раз больше нашего полка. В последнем, четвёртом бою мы давили немцев лошадьми и колёсами пушек. Это был не бой, а непередаваемое побоище. Мы пережили ад на земле.

Так славно закончен Одесский рейд для нас и подавно для немцев.

Заслуженный отдых

Снова обстановка отдыха, приводим в порядок материальную часть, личное оружие, конский состав. Смываем с себя месячную грязь, уничтожаем вшей, спокойно спим, пишем письма и ждём писем из дома. Командование представляет заслуживших к правительственным наградам, у нас за этот рейд с наградами получилась чепуха. Комбат один контужен, другой – ранен, остался только комвзвода Жульев, который как вояка неплохой, но безграмотный и не в состоянии даже написать боевой характеристики, поэтому чувствую, что многие, которых нужно бы отметить, останутся без наград. С горем пополам характеристики написали. Мне вмешиваться в это дело нельзя.

Назначают меня парторгом, работа сложная, особенно потому, что потеряли много хороших старых казаков, а полученное пополнение почти все новички, не нюхавшие ещё пороха и недостаточно ещё хорошо обученные, поэтому работать нужно много. Скоро предвидится очередной рейд, а мы к нему подготовлены слабо. Поэтому в оставшиеся дни до рейда нужно построить работу так, чтобы подготовиться должным образом к предстоящей операции. А для этого нужно учить молодых казаков, передавать им опыт испытанных в боях старых казаков. Значит, отдыхать будем снова после войны.

Незаслуженная обида

Получил от Таськи письмо, где она упрекает меня, что недостойно я вёл себя в Воронежской. Я знаю, чья это работа, проклятое хамьё, они дорого заплатят за это. Война научила меня мести. О! Я могу теперь мстить беспощадно и жестоко.

Таська пишет, что при создавшейся обстановке она вынуждена громогласно отказаться от меня. Она просит справок, бедняжка, она не знает, что мы вышли из последних боёв с такими трудностями, что потеряли лучших людей, полковую печать, а что за справка без печати. И самое обидное – в письме этого нельзя написать, а как помочь горю – не знаю.

Напишу ей письмо, она умная женщина и поймёт меня. Я не верю в то, что она потеряла веру в меня. Я убеждён в том, что, как и я, она ко мне питает самые высокие чувства и, прочитав письмо моё, она поймёт, что я пишу истинную правду; а если не поймёт, то, будет время, я помогу ей в этом разобраться, в разрыв нашей связи, наших семейных уз я не верю. Нас может разлучить только смерть.

Эх! Таська, Таська! Если бы ты знала, что переживаю я, когда пишу эти строки, сердце моё готово разорваться на части…

Ещё раз обидно

Почему-то сердце вещует, что этот отдых будет непродолжительным. Спешу написать несколько писем Танюшке, а главное – ответить ей на письмо от 6 мая. Сколько горя и печали принесло мне это письмо!

Но что поделаешь, видно, этот отдых будет для меня только названием отдыха. А если бы ты знала, Таська, как именно сильно мне необходим отдых сейчас. За этот рейд я устал и пережил так много, что, несмотря на мой медвежий организм, я чувствую усталость физическую каждым своим даже маленьким мускулом. Я ждал целебного желанного источника – это твоих добрых слов, родная, а получил строчки слов, холодных, как лёд; строчки слов, незаслуженно терзающих сердце моё…

Напишу письмо, в нём передам крик возмущённого сердца, может быть, это немного успокоит меня…

От Тирасполя до Мозыря

11 июня 1944 г.

Как и предполагал, отдыхать пришлось недолго. Короткое совещание парторгов, затем быстрые приготовления к погрузке. Пятого под шестое июня ночью погрузились. Немецкие стервятники трижды делали попытку бомбить полустанок, на котором шла погрузка, но зенитчики, как никогда ещё, так хорошо вели заградительный огонь, что небо покрывалось вторым потолком звёзд от разрывающихся снарядов.

Благополучно погрузились, эшелон тронулся медленно и тяжело. Проезжаем города Первомайск, Кировоград, <…> Белая Церковь, Фастов, Житомир, Коростень, Овруч. На всех этих городах видны следы недавних суровых боёв, крупные здания почти все разрушены, развалины, зияющие дыры в стенах, обломки дерева, железа, лужи засохшей крови. Чем дальше на запад, тем больше разрушений; встречаются деревни, сожжённые дотла, а вокруг блуждают обездоленные русские люди с лицами серыми, как пепел, но полные решимости вновь построить новые углы для жизни.

Ночью подъезжаем к Мозырю, слышна артканонада, эшелон остановился в лесу, по тревоге хватаем оружие, ждём указаний. В таком напряжении простояли два часа, затем двинулись дальше, проехав г. Мозырь, разгрузились на ст. [Калинковичи] и скрылись в лесу.

Здравствуй, Белоруссия!

Здравствуй, Белоруссия! Здравствуйте, обездоленные русские люди! Здравствуй, не раз политая кровью земля! Мы пришли к вам подать руку помощи, и недалёк час, когда там, в дальнем тылу у врага, среди дремучих лесов Белоруссии заалеют башлыки, верхи шапок кубанских казаков; недалёк час, когда топот быстрых боевых коней, рёв мощных моторов советских танков, громовой грохот артиллерии и быстрая твёрдая поступь советских пластунов будут молниеносно рвать на части, рубить, давить и уничтожать немецкую гадину.

Вы слышали о нас, братья белорусы, теперь будете нас видеть, родные.

Необычайный соперник

Стоим, расположившись в лесу. Лес высокий, густой, почти сплошная сосна, изредка на опушках встречается берёза. Опушки покрыты черникой – это лакомство для нас, так давно не видевших фруктов, да и вообще каких-либо овощей.

В двух километрах от нас деревушка, там когда-то мирно жили белорусские крестьяне. Но с приходом немцев их выгнали из родных избушек, боясь, что они будут помогать партизанам. Сейчас они постепенно [входят], оборванные, худые, в большинстве старики, молодые угнаны в рабство в Германию; другая часть бежала к партизанам вглубь лесов. Вчера отдал последний кусок хлеба старику, он со слезами на глазах поблагодарил меня. Особенно жаль детвору, смотришь на их измождённые худенькие фигурки, на умные лица с ещё не совсем прошедшим страхом в их глазах от немецкого зверства, и чувствуешь, как в сердце с ещё большей силой возрастает злоба к ненавистному немецкому зверью. Дорого заплатите за это издевательство, проклятые псиные морды, трепещите. Поганые фрицы, гансы и адольфы. Месть казаков-кубанцев витает над вами…

Вот именно в минуты такого духовного состояния пришёл Гайворонский и сообщил, что вызывают меня в штаб полка. Спешу выполнить приказ, вхожу в палатку, докладываю…

– Пожалуйста, – подают мне письмо на имя Гризина.

Почерк поразительно схож с почерком моей жены, смотрю обратный адрес – сомнений быть не может – письмо Таси, но почему т. Гризину? Наверное, моя морда была слишком непохожей на мою обычную физиономию, потому что присутствующие в большинстве ухмылялись, а я всё ещё непонимающе смотрел на обратный адрес письма.

– Читайте вслух, – сказал «хозяин».

И только читая письмо, я понял шутку Гайворонского о «сопернике».

Письмо очень хорошего содержания и заслуживает действительного внимания. Читая письмо жены, я видел, как у Сакуна часто мигали веки, Гайворонский, не стесняясь, плакал, другие смахивали слёзы украдкой.

Я сдерживаю себя, собрав в пучок все свои нервы. Сакун попробовал шутить, но получилось неудачно, потому что, видимо, каждый после произведённого письмом впечатления был мысленно дома у своей семьи или вспоминал былые дни счастливой жизни. Я вышел, чтобы побыть одному; как сильно я ощутил в эти минуты свою привязанность к тебе, Танюшка.