Николай Витальевич Юрданов – Герой Советского Союза. Воевал в составе 36-го гвардейского казачьего полка, наводчик и командир орудийного расчёта; занимался политподготовкой, был групповодом и агитатором. Участвовал в боях на территории Кубани, Украины, Белоруссии, Польши. Награждён орденом Отечественной войны I степени, медалью «За отвагу». Погиб 17 октября 1944 г. в с. Тегге под г. Деречке. Вёл дневник, который после его гибели боевые товарищи переслали его жене.

Спать хочется

Будет ли конец этому песку? И его жёлтой пыли, проникающей в носовую полость, в уши, в горло, я не говорю уже о глазах, которые не смыкаются несколько суток от песчаной пыли и бессонницы. Они слезятся, веки опухли, красные и гноятся. Ни ветерка, ни холодной воды для того, чтобы освежить себя, пыль задерживается ещё и потому, что дорога проходит через большой сосновый лес, которому, кажется, не будет конца. Ещё невыносимее становится тогда, когда проходят машины. Становится нечем дышать, слабые казаки падают, их подбирают на подводы или машины. На коротких привалах не успеваем проглотить плохого качества суп, да и аппетит совершенно отсутствует. Хочется единственно одного – спать.

– Вперёд, вперёд, друзья! – подбадривают сильные.

Но вот от усталости падают лошади, тут трудно словом горю помочь, нужен корм, вода. Последняя есть, только болотистая, тёплая, малопригодная для питья. Бросаем своих боевых друзей – коней, их подбирают крестьяне-белорусы или ветпункты, идущие позади. Сохраняем коней, везущих пушки, меняем у крестьян там, где они попрятали в лесах своих лошадей от немцев, и идём всё дальше и дальше на запад. Старая граница далеко осталась позади, чаще встречаются польские деревушки с населением наполовину польским, наполовину белорусским.

12-го июля достигли переправы через реку Нарову. При подступах к ней немцы обстреляли нас из миномётов и крупнокалиберных пулемётов. Колонна остановилась, затем рассыпалась. Приказ – несмотря на огонь противника, форсировать реку. Под свистом пуль и грохотом разрывающихся мин наше первое орудие форсировало реку. Остановились, открыли огонь по вражеской обороне, расположенной по ту сторону реки на высотках. Вместе с пушкой форсировали реку и казаки эскадронов. Немцы усилили огонь, эскадроны вынуждены были отходить, наше орудие осталось одно по ту сторону реки. Нас частенько так бросают «пузолазы». Как только приходится туго, они снимутся и отойдут, оставив нас. Да, сильно изменился состав эскадронов, мало старых стойких казаков – эти никогда бы не бросили артиллерию. Оставшись одни по ту сторону реки, артиллеристы мужественно сражались и ушли только тогда, когда орудие было разбито. Сорок снарядов разорвалось вокруг орудия, и только сорок первый снаряд разбил пушку. Расчёт благополучно переправился на исходную позицию, лошади всей упряжкой погибли.

Дождавшись ночи, мы двинули на новый штурм. Реку форсировали сразу в трёх местах, немцы, не выдержав, обратились в бегство; снова вперёд, преследуем гитлеровцев. В 10 часов пошёл дождь, идём мокрые до нитки, голодные, усталые до последней крайности, кажется, через несколько минут покинут силы, но вот команда: «Стой! Командиры подразделений – в голову!» Это значит, короткий двухчасовой отдых. Положил корм Ведьме (так зовут мою лошадь) и тут же около лошади прямо на мокрой песчаной земле уснул. Спал только один час, второй – дежурил по батарее. Полтретьего подъём, скудный суп и снова вперёд, преследовать гитлеровских собак.

Последний путь сержанта Манцурова

Маленький, юркий, всегда весёлый, смелый, находчивый, трижды награждённый правительством, дисциплинированный, сообразительный, в быту порядочный семьянин. Вот характеристика сержанта Манцурова коротко, а если описать его боевые дела, много нужно страниц хорошей писчей бумаги.

Мой воспитанник, его я научил искусству артиллериста-наводчика. За отвагу и находчивость он был назначен командиром орудия.

В боях за освобождение Одессы его орудие отличилось, командование представило его к ордену Красной Звезды. За Таганрогский рейд получил медаль «За боевые заслуги»; за Перекоп – орден Красной Звезды. Вот каким был «маленький татар», так я его называл в часы сердечного покоя, и он любил этот псевдоним.

Погиб этот весельчак и герой в бою за селом <…>, смерть не посчиталась ни с заслугами, ни с тем, что Шамсудина Манцурова ждёт жена Фатима и два маленьких сына там, далеко, в одной деревушке Чкаловской области. Снаряд «Фердинанда» разорвал на части этого маленького героя.

Четыре раза уходил он от смерти: под Харьковом, под Матвеевым Курганом, в Крыму, под Овидиополем. В пятый раз догнала злодейка-смерть. Много слёз прольёт бедная жена Фатима и малютки-сыновья.

В сыром белорусском песке, обильно политом кровью, похоронены останки героя Манцурова, он честно защищал Родину-мать до последнего вздоха. Как жаль, что не встретит никогда уже его Фатима и малютки-ребята…

Второй после Жиркова

Снова в тяжёлом бою мы разбили вражеские укрепления и обратили врага в бегство. Бегут, проклятые, но на каждом удобном рубеже занимают оборону и оказывают серьёзное сопротивление. Кроме того, на своём пути сжигают сёла, уничтожают скот, угоняют не успевших разбежаться белорусов. Вот проходим мимо пылающего пожарищем села Пружаны, два часа тому назад здесь были немцы.

Население говорит, правее Пружан у него крупная оборона. Идём, но как всегда мало обращаем внимания на предстоящий бой. Левее нас – небольшой хуторок, правее – лес. Приказывают занять оборону у леса. Помкомвзвода Евдокимов ведёт орудие. Не успели снять пушку с передков, как немцы начали обстреливать окраину леса, снаряды ложатся всё ближе. Так сильно овладевает злобой сердце на наших разведчиков – они снова подвели нас, не разведав достаточно хорошо местность, доложили, что неприятеля поблизости нет. Слышу крики у окраины леса, там, где орудие М. Евдокимова, затем взрыв очень большой силы около нас, попадали ветви, скошенные осколками. Снаряд взорвался около пушки, убиты Тютюнников и [Теларов], ранены Стояненко и <…>, тяжело ранен Миша Евдокимов. Осмотрев рану, я сделал вывод, что Миша не выживет и что конец его близок. Крупный осколок ударил его в поясницу, левее позвонка; он стонет, делаем перевязку, но всё это напрасно, через несколько минут Евдокимов умер. Это второй мой боевой друг после Жиркова. С ним мы много делили и радости, и горя. Он – сталинградский рабочий слесарь, с 1940 г. в Красной армии. У него осталась в Сталинграде старушка-мать, после освобождения Сталинграда он сколько ни писал матери, ответа не получил. Других родных у него не было.

Очень смелый, подчас его смелость доходила до безграничности, для него ничего не стоило свободно ходить во весь рост под пулемётным огнём противника. Там, где другие боялись продвигаться, думая, что местность минирована немцами, он, улыбаясь, шёл, нисколько не обращая внимания на грозившую опасность, а на замечания товарищей и командиров, что его безрассудство кончится плохо, он отвечал: «Смерть каждому на роду написана, и каждый умрёт своей смертью». За свои боевые дела, а их у него много, он трижды награждён правительством – две медали и орден Отечественной войны украшали его богатырскую грудь; он был очень силён и ловок, до войны занимался спортом, особенно любил акробатику. Познакомились мы с ним в с. Пелёнкино, с первых же дней я увидел в нём хорошего товарища и отличного артиллериста. Вначале мы были с ним в одном расчёте, затем меня перевели во второй взвод, с этих пор у нас с ним началось соревнование, первенство часто переходило от него ко мне, от меня к нему. И только на последних стрельбах по движущимся танкам я победил его. Однако он не сдавался и говорил, что «первенство решится на фронте». Я не возражал ему. Много хороших деловых предложений внёс он в вопросы быстрейшей подготовки наводчиков из пополнения.

В первых же боях после учёбы он проявил мужество и отвагу, в большинстве случаев наши пушки в боях стояли рядом. Много немецких «Тигров» и другого типа танков, да и вообще немецкой техники, уничтожил из своего орудия Миша-сталинградец, а ещё больше он уничтожил немецких захватчиков.

Я любил этого юного сталинградца за его прямоту и смелость. Был только у Мишки один недостаток, да не буду писать о нём, ибо хороших ребят не поминают лихом.

Когда я подошёл к нему, уже раненому, он, увидев меня, сказал: «Ох и больно! Николай, прошу, не бросайте меня, увезите в укрытие». Перевязанного, уложили его на подводу и повезли в укрытие. По пути через несколько минут он скончался. Умирал он тихо, но на лице его можно было прочесть, что ему очень и очень хотелось жить. Да и понятно: молодой, сильный, умный и красивый, разве ему бы не жить…

Похоронили мы его на холмике у шоссейной дороги из Барановичей в Брест. Хоронили быстро, так как дорогу обстреливали немецкие танки и «Фердинанды».

На могиле его я дал клятву отомстить за друга, отомстить большой суровой местью.

Мишка, Мишка, как тяжело писать эти строки, особенно при мысли, что тебя уже никогда не встретит старая добрая мать, да и могилу твою не увидит.

Два «власовца»

В плен не взяли. Случайно на нас налетели немецкие стервятники, мы рассредоточились по житу, старшина Михеев, как один из более пугающихся авиации, убежал дальше всех в жито и наткнулся на них – их было двое. Оба ещё сравнительно молодые, оба в немецком обмундировании цвета лягушки. Первое время пытались выдавать себя за немцев, но затем сознались, что добровольцы-власовцы, или немецкие холуи. Я стоял и смотрел на них с презрением. При допросе выявилось, что добровольцами они стали по-разному. Один – сын кулака, противник Советской власти. Отец и вся семья сосланы в Сибирь советским правительством, ему удалось бежать из ссылки. С приходом немцев в Донбасс, где он работал, остался, сначала поступил полицаем, затем записался добровольно во власовскую бандитскую армию, а вернее, шайку. Советскую власть не любит, русское всё презирает, сражался против нас вполне сознательно. Вопрос ясен. Расстрелять…

Второй в 1941 году попал в плен к немцам в Крыму, перевезли в Мелитопольский концлагерь, кушать не давали, каждый день в лагере умирало 150-170 человек пленных. Каждый день приходили немецкие офицеры с переводчиками и вербовали во власовскую банду следующим образом: «Пан хочет кушать, пан много-много хочет пить вода, пан будет иметь всё это, если будет поддерживать немецкую армию, записавшись в армию генерала Власова. Если кто не хочет записаться, тут будет подохнуть». Оставалось или умереть голодной смертью, или записаться к Власову. «Каждому хочется жить, решил записаться и при первой возможности перейти к русским. Но, как выяснилось потом, перейти было очень трудно, за каждым было строгое наблюдение, первое время не воевали, а работали, затем, видно, немцам пришлось туго, погнали и нас на фронт…». «Воевал неохотно, стрелял всегда бесцельно, но мысль убежать не покидала меня…». «Сохраните жизнь, позор смою кровью…».

Кто его знает, может, и правду говорит, а всё-таки нет к нему доверия. Послать на самые тяжёлые работы, воевать доверить нельзя.

Посвящаю тебе, Танюша!

Может быть, не складно, но от сердца исходят эти строчки…

Жди

Жди меня, моя милая добрая Таня!

Жди в солнечный день

Или в день, когда дождик идёт,

Жди, когда тяжкая горькая мысль

И ночью покоя тебе не даёт.

Жди в будни своей благородной работы

Или в день, когда катятся слёзы из глаз,

Жди в день, когда сердце болезненно ноет,

Жди, я должен увидеть послание вас.

А за пережитое в нашей разлуке,

За то, что солдата не бросила ты,

Жизнь свою в целом отдаю в твои руки,

Тебе посвящаю мой век мечты.

А если смерть нарушит радость встречи,

И провидение покинет в тяжкий боя час,

Запомни – умер я героем,

Не опозорив ни Родины, ни вас!

Написан ответ на твоё письмо от 15 июня 1944 года.

Родная Танюшка…

Вот и Польша панская

Вот уже несколько дней ликвидируем немецкую сволочь на подступах к Бресту. Гитлеровцы отчаянно сопротивляются, но что может удержать нас, видевших не один раз более сильные немецкие орды, состоящие исключительно из СС. Кроме этого, каждый из нас чувствует близкую развязку, и у каждого мысль единственная – напрячь все силы и ускорить разгром немецких полчищ.

Окружённые псы мечутся в разные стороны, ищут места для прорыва, но увы, слабого места нет, всюду они получают смерть.

27 июля подошла пехота, сменила нас. Получаем задачу идти на соединение с 30-й и 9-й дивизиями нашего корпуса. Обходим Брест справа, идём на Седлец. Нас догоняют наши танки, пришедшие под Брест с пехотой, и сообщают: как только ушли казаки, и пехота заняла их оборону, немцы, окружённые в районе Бреста, сдались. Спрашивают их, почему не сдавались раньше, они, понурив головы, отвечают: «Мы знали, что нас окружили казаки, и им сдаваться в плен страшно, они всё равно убивают, а в плен не берут». Поганые свиньи, точно, мы в плен их почти не берём, а уничтожаем, несмотря ни на какие их просьбы, да и нам с ними возиться некогда. Кроме того, их командование ещё в 1943 году издало секретный приказ: казаков в плен не брать, а уничтожать. Ну мы к ним в плен не попадаем, а их уничтожаем и уверены, что нас ругать никто не будет.

Ночью под 1 августа форсируем Западный Буг. Здравствуй, Польша панская! Странно и как-то не совсем обычно кажется нам, когда встречаются по пути помещичьи хозяйства с их особняками, схожими с древними замками. Часть помещиков-панов бежала с немцами, часть осталась, но не в особняках, а в деревнях у доверенных крестьян, и выжидают, что будут делать советские войска, как будут обращаться с населением, да и вообще как будут себя вести.

Их крепко обчистили фрицы при отступлении. Они с обидой рассказывают об этом нашему командованию. Основная часть польского населения встретила нас приветливо, особенно крестьяне. Поражает меня их скупость, прямо какие-то скареды. Мы освобождаем их из рабства немецких гроссбауэров, многие из нас сложили свои головы уже на земле панской Польши, а им жаль дать колесо для того, чтобы заменить у одной из наших повозок сломавшееся колесо.

Возмутительным кажется и то, что они жалеют сено, которое мы берём или косим для наших лошадей. Эх вы, скряги, а ещё называются братья-славяне!

Проезжаем г. Седлец – это средний по величине городок, очень красивый, но наполовину разрушен. Всюду видны следы поспешного немецкого отступления, наполовину разграбленные дома, усадьбы, приготовленные к поджогу. В районе между г. Седлец и Варшавой немецкое командование готовило для нас ловушку-«мешок», пропуская танки вперёд, затем пропуская кавалерийские части, и думало, что как только пройдёт пехота, они завяжут «мешок», но просчитались немецкие горе-стратеги. Пехота подошла, заняла оборону у входа в «мешок», а мы и другая пехотная часть окружили немцев и посадили их в котёл, ну и подливаем теперь кипяточку. Видно, жарко фрицам, сейчас мечутся они по котлу, а он всё сужается и горячее становится. Покипите, паршивые. Мы будем подбрасывать огоньку, а тем временем наши передовые части будут говорить: «До свидания, Варшава! Даёшь Восточную Пруссию!»

Мы занимаем оборону у станции Мрозы, это между г. Седлец и Варшавой, и ждём, когда в котле не останется ни одного фрица или они снова сдадутся пехоте. Польские жители с Мрозы приходят к нам и беседуют с нами, расспрашивают о жизни в СССР крестьян, рабочих, интеллигенции. Мы рассказываем, они хитро подмигивают, переглядываются, по их лицам я замечаю, что они мало верят тому, что мы рассказываем. Однако беседуя с людьми развитыми и грамотными, они убеждаются в том, что Россия сейчас не та, что была при царе Николке. Они осознают узость своего кругозора, особенно в политических вопросах, да и вообще, их образовательный ценз низок.

В основном польское население можно грубо разделить на две группы. Первая – это паны. О! Как они до смешного высокомерны, всеми силами пытаются сохранить традиции своих предков, даже в форме и походке они стараются подражать былым польским шляхтичам. Я от всей души хохочу над ними, да и как удержишься: к примеру, идёт польский пан, он только вчера приехал в своё поместье из соседней деревни, и хоть помят и потрёпан его костюм, но идёт он, словно аршин проглотил, глядит прямо перед собою, морда до того величественная, что хоть сейчас отправляй в Японию на место императора – микадо. Но вот примерно километрах в шести рвётся снаряд немецкого дальнобойного орудия, и пан приседает мгновенно, лицо бледное, и трясутся руки. Видя, что вокруг всё спокойно, он снова приподнимается и идёт с прежней королевской величавостью. Попробуйте не засмеяться, увидев такую картинку! Разговаривают больше с офицерами, на рядовых смотрят свысока. Смотрю на них и думаю: эх, паны, паны, как давно вас нужно пропустить через наш советский фильтр! Ну, попанствуйте ещё немного, только по всему видно, что барство ваше одной ногой ступило уже в могилу буржуазного кладбища.

Вторая группа – это селяне и городские мещане, они ведут себя проще, большинство из них – панские работники и слуги, странно, как они приниженно чувствуют себя в присутствии панов. И когда бываешь наблюдателем этой картины, вспоминаешь далёкое прошлое царской России, русского мужичка, остриженного под котелок, в длинной домотканой холщовой рубашке, перетянутой у бёдер верёвочкой, короткие портки и босые, потрескавшиеся, с цыпками ноги. Стоит он, бедняга, у паперти храма, прося помощи у Господа Бога, или у подъезда <…>, ожидая, что ответят ему на его жалобу. Так вот и здесь сейчас. Только вчера жаловался один бедняк-крестьянин на то, что сын его проработал у пана год, ничего не получил за свой тяжёлый холопский труд.

В свободное время они беседуют с нами, и почти у всех одна только тема – земля, будут ли они её иметь и на каких условиях. Вторая тема – это какой будет порядок в Польше после войны, польский или советский. Мы им отвечаем, что будет такой, как был и прежде, по лицам читаю довольных и недовольных ответом, и кто его знает, которых больше, трудно определить сейчас. Выразить свою думу они боятся, да и понятно, почему. Ведь ещё не так далеко от ст. Мрозы рвутся снаряды и мины. Понравилось мне у них вот что: чистота в домах и порядок во дворах, <…>. Кроме этого, себя содержат в чистоте. Одежда, смотришь, и старенькая, но чистая, и если есть заплатки, то и те аккуратно приложены.

А вообще, злой я на них, причиной этому – их поведение, чем объяснить, не знаю, но для них ничего не стоит выругаться площадной бранью по-русски, даже женщины, и те частенько произносят с большим акцентом: «Ё… его мачь». Злят и такие картины: сидит польская женщина на улице под деревом, на травке, обычно на одеяле или подситнике, а поляк положил ей голову на колени, и она ему гладит волосы. Казалось бы, ну и что тут такого? Да ведь не просто он лежит, а строит такую довольную рожу, вызывая у казаков зависть. И это делается в период, когда наш русский воин не имеет возможности избавиться от вшей, грызущих иной раз так немилосердно, что лучше пережить три бомбёжки, чем ощущать этот проклятый коростовый зуд. Да и вообще ведь нужно считаться с тем, что четвёртый год мы рискуем ежечасно жизнью, не видя ласки ни жены, ни любимой девушки. Я не из чувствительных мужчин, чувства мои как-то замкнулись, душа очерствела, а ведь есть молодые мужчины, так давно не видевшие своих жён, до чёртиков соскучившихся по теплоте и трепету женского тела, по ласке жены или милой девушки, вот им-то тяжело смотреть на такие картинки. Иной ночью слышишь – зубами скрежещет, спросишь: «Чего не спишь?» – «По бабе тоскую, бабу хочу, вот почему…» Попробуй тут не обозлиться, увидев эту пару на улице. У! <…> на фронт бы тебя, шляхтич ты лоскутный.

Самое дорогое письмо

(Письмо Таськи от 15 августа 1944 г.)

«Здравствуй, родной и любимый мой воин! Как хочется поделиться с тобой, жизнь моя, тем, что переживаю в эти волнующие дни Великой битвы за Белоруссию, когда любовные взоры всего советского народа и мира прикованы к битве, в которой вы отличились несколько раз…

Коля! Родной мой! Я чувствую тебя так близко-близко, я чувствую отчётливое биение твоего сердца, я вижу тебя, мне так хочется склониться к тебе и ласкать долго-долго. Отблагодарить тебя за все муки и нечеловеческие испытания.

<…>

Жизнь моя! Знаю, что бои за Белоруссию тяжёлые: цветы в крови, трава в крови, и в небе красный след. Пепел пожарищ, жертвы фашистского произвола – дети, женщины, старики. Знаю, родной мой, что за жизнь и кровь русских людей ты отличишься снова, ты дрался, не жалея крови и жизни. Как и прежде, за это любимая родина отметит тебя…

<…>

Родной мой, готовлю вам хорошее-хорошее письмо, знаю, что писать тебе сейчас очень некогда. Ничего, я потерплю в эту напряжённую минуту, я беседую с тобой мысленно, в мечтах тайных и хороших. Как хочется быть близко-близко около тебя…

<…>

…Ведь я специально не пишу, а по вдохновению. Бывает так, когда вдохновение приходит ночью, когда в тишине от мира все мысли с тобой и о тебе, тогда я встаю, зажигаю свет и пишу… В этом мой душевный отдых, дорогой мой “хомячок”… Милый мой! “Хомячок”, жизнь моя! Целую тебя крепко-крепко, по-настоящему, по-фронтовому, и жду, жду тебя, мой любимый и единственный…»

Это письмо – самое хорошее из всех, которые я получал от тебя, моя Танюшка, мне очень жаль, что нет возможности сохранить твои письма, может быть, ты будешь на меня в большой обиде, но письма твои покурил, не имея для этой цели другой бумаги.

Как сильно место в письме: «…И трава в крови, и цветы в крови, и в небе красный свет…» Эх! Танюша, там, на том месте, где погиб Миша Евдокимов, можно к картине твоей прибавить: «На изуродованных деревьях красивого леса висят куски кровавые, это остатки от лучших сынов нашей Родины-матери, до последнего вздоха защищавших подступы к д. Кружаны…»

Мне тяжело сегодня

Какое поганое настроение у меня сегодня, чувствуется сильная усталость – и физическая, и духовная. Питание сильно ухудшилось, снова болит ноющей тупою болью желудок, иногда приступы настолько сильны, что хочется прямо валяться по земле. Так болел он у меня в 1942 году осенью и в 1943 году весной, а самое плохое – это то, что нечем утолить боль. Прошлый раз давали какие-то порошки, а сейчас и их нет. За войну столько приходится переживать плохого, что иной раз уже и жизни не рад. Мысли роятся, и такие нехорошие. Будет ли когда предел нашим страданиям, или им положит конец злодейка-смерть?

Нет, брошу об этом, лучше буду писать отрывки больной темы. Эх! Ты доля казацкая! Было бы время и обстановка, написал бы полностью о нашей доле солдатской, но не имея ни того, ни другого в достатке, приходится довольствоваться тем, что есть…

Весна 1944 года. Остановились в хуторе Шевченко (Украина). Раньше, до войны, я никогда бы не подумал даже, что попаду в это захолустье. Серые, небелёные, крытые соломой хатёнки, многие разрушены и полуразрушены – это следы недавних боёв. Бедная растительность, низкорослые корявые акации и такие же жердёлы, наполовину изуродованные осколками снарядов, кривые улицы всюду изрыты воронками, валяются трупы убитого скота, распространяя зловоние. Это немцы при отступлении, не успев угнать, постреляли скот крестьян-колхозников.

В дополнение к этой неприглядной картине нужно прибавить о населении этого хутора, уцелевшем чудом от немецкого варварства. На кого ни посмотришь из крестьян, все лица в морщинах, даже у молодых, особенно жаль детвору – почти все худенькие, в рваных и грязных лохмотьях. Всех здоровых и физически сильных мужчин и женщин немцы угнали в рабство.

Наш расчёт получил полуразрушенную хатёнку, в которой мы с трудом разместились: нас одиннадцать человек, да у хозяина – он с женой, да трое ребятишек. Сам хозяин маленький и настолько худ, что нет на нём места, где бы не видно было костей, и всё время кашляет, иной раз так сильно, что не поймёшь, кашляет он или рыдает.

Нам тоже нельзя похвалиться своим внешним видом. Обмундирование ещё зимнее, изношенное до предела, грязное и вшивое, как ни старался я уберечься от вшей, но не смог, потому что общение с другими – обязательно рассадник вшей. Каждый день, невзирая ни какую погоду, раздеваюсь и вылавливаю всех вшей. Но на другой день их снова полно. Проклятые, как они мучают нас! Лучше в атаку сходить на фрицев, чем переспать несколько часов со вшами.

Спим прямо на полу, и самое плохое – это то, что на пол постелить нечего, солому немцы сожгли, едва за день наскребли лошадям на корм, они, бедные, тоже полуголодные. Спать холодно, с вечера мешают, не давая уснуть, вши, плюс хозяйские блохи, которых у них вследствие нечистоты развелось ужасно много, а к утру так станет холодно, что поднимаешься с окоченевшими конечностями рук и ног. Я переношу это хуже других, потому что у меня с ногами вообще дело не в порядке, пухлые всё время и так ломят по вечерам, вызывая мучительную боль во всём теле. Но вот понемногу начинаем благоустраиваться, завтра будет баня, [прикатится] вошебойка – какое счастье!..